Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

В Ленинграде морозы нет-нет да еще рисовали на стеклах узоры, а в Сталинабаде уже наступила весна. С каждым днем она набирала все бо́льшую силу, быстро поднимая изумрудные травы вдоль арыков и в изумрудные же платья одевая деревья, которые щедро, с веселым грохотом омывала теплым дождем. Не прошло и месяца, как весна, торжествуя, засияла буйным многоцветьем красок. Сочно зеленели улицы-аллеи, благоухали нежно-розовые или белые, как наряд невесты, сады. На окрестных холмах расстилались яркие ковры из травы и алых тюльпанов и маков; склоны гор сверкали пурпуром, и снежные вершины на фоне лазурного неба казались куполами огромных сказочных шатров.

Наталье не давали сидеть дома, мать говорила: «Ходи больше, двигайся», — и Наталья шла в парк или медленно прогуливалась вдоль дома. На душе было покойно и радостно. В голову приходили благостные мысли, и как-то сравнила себя с деревом, на котором вот-вот, не сегодня, так завтра, созреет необыкновенной сладости плод. «Это счастье, — подумала Наталья, — да, великое, ни с чем не сравнимое счастье — носить под сердцем ребенка и дать ему жизнь, как дают корни ветвям; жизнь, которая будет продолжением твоей, и не только твоей, а всех тех, кто в свое время давал жизнь тебе, тех бесчисленных поколений рода, который стоит за тобой. Ребенок — твой мост в грядущее, твои надежды, радость, мечта. Недаром ведь было сказано:

Наталья родила ночью, под веселый шум майского ливня, который таджики называют «оби найсон» — весенней благодатной, живительной влагой, и как только Оксана Алексеевна принесла из роддома радостную весть Максиму Макаровичу, обратившись к нему со словами «дед», Максим Макарович помчался на почту дать телеграмму Давляту. Он написал ее от имени новорожденного:

«Дорогой папочка поздравляю тебя новым благородным званием отца надеюсь поспешишь увидеть меня уже соскучился приезжай скорее твой комиссар-заде Султан».

Получив телеграмму, Давлят ощутил, как пробежала по телу легкая счастливая дрожь, громко и радостно засмеялся, закричал «ура» и побежал к капитану Абдуллину и Пете Семенову, позабыв трость, с помощью которой ходил последние две недели. Ноги несли его скоро, будто и не было никогда никакой раны.

Вскоре Давлят выписался из госпиталя и, получив отпуск, поехал домой.

В квартире Мочаловых теперь все время витал голубь радости. Черноволосый и большеглазый младенец с круглым личиком умилял домочадцев. Оксана Алексеевна хотела было запретить брать его на руки, но попытка оказалась весьма робкой, так как она и сама не удерживалась от искушения. А Натальина сестра Шура, будь у нее время, вообще не отходила бы от колыбели, сюсюкая с малышом и напевая ему песенки.

Глядя на сына, Давлят постепенно проникался новым, каким-то необыкновенным чувством, словно бы сотканным из изумления, гордости, тревог и надежд. Сын — отпрыск его, и он думал, что всегда и во всем должен быть в ответе за сына и всегда и во всем, до последнего дыхания, держать в чистоте свое имя, ничем не запятнать свою честь, чтобы сыну не пришлось краснеть за него. Он должен личным примером воспитывать сына, растить из него человека, гражданина, достойного продолжателя славных свершений отцов.

«Но много ли дано свершить мне?» — спрашивал Давлят себя, и сердце его сжималось и начинало трепыхаться как птица в силках. Перед мысленным взором вставали картины из собственного детства — смерть и похороны отца, скорбные глаза матери, искаженное злобой лицо Шо-Карима…

«Я ведь военный, солдат, — думал Давлят, — и может случиться, что малышка Султан тоже рано потеряет отца. Как тогда сложится его судьба? Что будет с ним без меня?»

Но тут Давлят прерывал мрачные мысли. «Мир — место надежд», — говорил он себе и решительно поднимался, выходя на веранду, закуривал и начинал представлять сына то бравым командиром, то ученым, склонившимся над рукописью философского трактата, или инженером-дорожником. Он сажал его за штурвал самолета, поднимал на капитанский мостик ледокола, отправлял в автопробег по просторам страны.

Как и всякому молодому отцу, ему казалось, что его малыш растет не по дням, а по часам.

— Нет, вы посмотрите, какой сильный! — призывал он всех восторгаться, положив Султану на ладошку палец и сияющими глазами следя за тем, как сжимаются и разжимаются его крохотные пальчики.

— Эх, если бы не бури земные!..

Однажды Давлят вышел покурить, но зажечь папиросу не успел, так как в дверях появился незнакомый военный. Козырнув, он протянул Давляту пакет:

— От начальника гарнизона.

Быстро вскрыв пакет и пробежав глазами бумагу, Давлят сказал:

— Спасибо, товарищ старший сержант, сейчас приду. Можете быть свободным.

— Что? — спросила Наталья, когда посыльный ушел; этот вопрос застыл в глазах у всех домочадцев.

— Нужно срочно вернуться в часть.

— Зачем?

— Узнаю у начальника гарнизона, — ответил Давлят и, не заходя в комнату, ушел.

Через три месяца после окончания войны с Финляндией часть, в которой служил лейтенант Давлят Сафоев, была передислоцирована в Кобрин, один из древнейших городов Белоруссии, расположенный у начала Днепровско-Бугского канала (прокопа, как говорили местные жители), в окружении темно-зеленых, необычайно густых лесов и светлых, пронизанных солнцем ольшаников, сосновых боров, серебристых озер и пестрых лугов.

Весь край зовется Полесьем, и людям, которые, подобно Давляту, попали сюда из горных теснин либо однообразных степных просторов и никогда прежде не видали, скажем, изумрудно-прозрачной кудрявой кроны граба или таких необозримых заливных лугов в пышном разнотравье, этот край показался сказочно красивым.

Давлят был в восторге и от города, утопающего в садах, и от его живописных окрестностей. Он радовался, как ребенок, встречам с боевыми друзьями-однополчанами, которые, отлежавшись в госпиталях и побывав в быстролетных отпусках, один за другим возвращались в родную часть. Легко представить его изумление, сменившееся бурным восторгом, когда однажды в перерыве между занятиями перед ним будто из-под земли появился… Махмуд Самеев.

— Восьмушка?! — сорвалось с языка у Давлята. — Откуда?

— Из дома, товарищ лейтенант! — ответил Самеев. Давлят сгреб его в охапку, горячо расцеловал. Вокруг сгрудились бойцы и тоже стали тискать Махмуда.

— Ну, Осьмушка, Осьмушка, а я-то, чудак, думал — амба тебе, — ласково обнимал его и не выпускал, словно боясь, что снова исчезнет, Клим Пархоменко.

— Значит, не все еще дела довели до конца на этом свете, — шутливо ответил Самеев. — Пока не закончим, всевышний под свою крышу не пустит. — Сняв пилотку, он отогнул мочку уха и показал багровый шрам величиной с пятак. — Вот куда попал осколок, чуть-чуть мозга не достал. Тогда б уж наверняка угодил в рай.