Владимир Дягилев - Солдаты без оружия

— Перестань, пожалуйста, — она отодвинулась от Цырубина, — капитал действительно хороший человек.

— Ну ладно, ладно. Вот ты какая у меня колючая! Пока на своем не настоишь — не успокоишься. — Он снова привлек ее к себе. — Оставим этот разговор, мы о тобой два дня не виделись. А увиделись — и не с того начали. Ты знаешь, как я позавчера перепугался. Пока не узнал у любезного доктора, что ты жива, места себе не находил.

— А я? Ведь ты опять в рукопашной был. Думаешь, я не знаю?

— Был, Нина, вот ей-богу, был!

Он наклонился и хотел ее поцеловать. Нина опять отстранилась:

— Нет, погоди, обещай мне, что будешь беречься.

— Как же я буду обещать? Сама посуди — я солдат.

— Нет, обещай.

Он отыскал губами ее глаза и нежно поцеловал. Нина прижалась к нему, помолчала, мечтательно произнесла:

— Вот окончится война, поедем мы с тобой к нам, на Урал…

— Почему на Урал? Лучше к нам, в Белоруссию.

— Нет, на Урал. Не перебивай… Станем работать. Ты — учителем. Я — фельдшером. Выстроим новую школу, новую больницу. И обязательно будем дальше учиться. Слышишь? Обязательно. Поступим в заочный институт. Согласен?

— Конечно. Нам теперь особенно надо учиться. — Цырубин заговорил серьезно. — Опыта жизненного мы набрались, а знаний пока что не хватает.

Она положила руки ему на плечи, заглянула в лицо, стараясь разглядеть его выражение, доверчиво прошептала:

— Я больше не хочу войны. Это страшно.

— Боишься? — удивился Цырубин. — Ты же такая бедовая.

— Сегодня одному ногу оторвало. Подползла я к нему жгут наложить, а он сгоряча, видно, боли еще не чувствует, все смотрит через мое плечо. Оглянулась я — на снегу его оторванная нога лежит, и на хромовом голенище пламя отражается.

Цырубин прервал ее:

— Посмотри-ка, может, тебе это нужно?

Он увлек Нину на крыльцо, вынул из-за пазухи сверток, подал ей.

— Что это?

— Развертывай!

Нина развернула сверток и ахнула от удивления:

— Где ты взял?

— Разведчики нашли где-то в развалинах. Я не брал, да они обижаться стали.

— Какие чудесные, как игрушки.

В руках у Нины были лакированные туфельки.

— Примеряй. Может, действительно…

При свете луны лицо Нины казалось бледным и усталым. Она осмотрела свой костюм: ватные штаны, большие кирзовые сапоги с пятнами на голенищах.

— Не возьму; не нужно. Зачем они мне?

— Я тоже так думал — у тебя свои есть. Да ребята обижаются…

Цырубин повертел туфельки в руках и без сожаления швырнул через плечо сперва одну, потом другую.

— Умница ты моя!

Он подал ей руку и вдруг, заметив на ней мужские рукавицы, строго спросил:

— Чьи это?

— Начальника.

— Та-ак. Теперь ясно, почему ты его нахваливала, почему он… в общем, все понятно. — Цырубин сдернул с нее рукавицы, засунул их за пазуху, подал ей свои, шерстяные.

— Да что ты? Вот чудак, честное слово, — расхохоталась Нина.

Цырубин спрыгнул с крыльца и, не оборачиваясь на зов Нины, пошел по улице.

Возле дома комбрига стоял броневичок. Окна были затемнены. Из одного окна падал на снег острый пучок света.

Цырубин хотел зайти к комбригу, но как раз на самом повороте дороги столкнулся с Филипповым.

— А-а, любезный доктор, — протянул он с неприязнью.

Филиппова удивил его недобрый тон: они как будто не ссорились.

— Здравствуйте, вы к полковнику?

— Да-а… — Цырубин медлил. — Ты вот что, любезный доктор, — он закинул руки за спину, придвинулся к Филиппову, — там твоя машина застряла без горючего. Послал бы, пока есть время.

— Это где?

— Километров пять отсюда, по северной дороге.

— Спасибо. Пошлю.

Филиппов повернулся, чтобы уйти: ему был неприятен этот разговор, он понял, что Цырубин недосказывал чего-то.

— Торопишься? — спросил Цырубин.

— Есть дело к комбригу.

— Та-ак… — Цырубин выдернул из-за пазухи рукавицы. — Это твои, возьми, сгодятся в хозяйстве.

И он, круто повернувшись, направился к командному пункту. «Еще ревности в моем положении не хватало», — догадался Филиппов, глядя вслед уходящему Цырубину. Он хотел догнать майора и сразу же объясниться, но раздумал: времени не было.

В квадратной, оклеенной темно-коричневыми обоями комнате на мягком зеленого бархата диване сидели Бударин и Загреков. Перед ними стоял командир второго танкового батальона гвардии майор Дронов — рябой, коренастый, могучего телосложения человек. Он смотрел на комбрига и, стараясь сдерживать свой густой, сильный голос, от которого в окнах звенели стекла, обстоятельно докладывал о всех подробностях прошедшего боя.

Бударин, отвалившись на спинку дивана, слушал. Он был чем-то недоволен: расстегивал и застегивал «молнию» на своей куртке.

Дронов, кончив доклад, шумно вздохнул.

— Все?

— Все, товарищ гвардии полковник.

— Ты думаешь, орел, я тебя похвалю? Руку пожму? К награде представлю? — Бударин рывком застегнул куртку. — Сколько ты людей потерял? Сколько, я тебя спрашиваю?

— Потери, конечно, есть…

— Не есть, а больше всех. — Бударин сердито посмотрел в серые острые глаза комбата. — Зачем на прямую наводку выскочил? Кто тебя просил?

— Разрешите объяснить?

— Поздно объяснять!

— Я считал…

— Лучше считай свои потери. Две машины угробил. Ор-рел!

Лицо Дронова сделалось медно-красным, на шее надулись вены.

— Товарищ гвардии полковник, — прогудел он, — я ведь не о себе, о других заботился. Если бы я не расстрелял немецкие пулеметы, бригада потеряла бы гораздо больше.

— А ну, не рычи. — Бударин встал и заговорил резко, как бы обрубая слова: — Ишь, какой благодетель нашелся! Ты о себе заботься и не подставляй зря свою башку под снаряды. Я не могу позволить гробить людей. Я решил…

Загреков негромко кашлянул. Бударин покосился на него и тоном ниже спросил:

— Чего тебе?

— Быть может, заслушаем комбата на партийной комиссии?

Дронов машинально ощупал нагрудный карман, где, вероятно, хранился партийный билет.

— Предварительно разберемся, конечно, — успокоил его Загреков, погладив свои седые, отливающие стальным цветом волосы. — Все объяснишь. Сейчас вряд ли успеем. Утром в бой. Вот в Яблонске, пожалуй, займемся. Согласен, товарищ комбриг?

— Подумаю. — И бросил Дронову: — Можешь идти.

Комбат поспешил уйти.

Бударин ходил по комнате, громко стуча каблуками. Загреков, будто не замечая его волнения, вынул из кармана серебряный портсигар, достал папиросу, закурил. Вытягивая губы трубочкой, он выпускал изо рта ровные колечки дыма и наблюдал, как они, плавно поднимаясь, рассеиваются в воздухе.

— Зачем ты меня остановил? — спросил, не посмотрев на Загрекова, Бударин.

— Затем, что ты больно горяч.

— Но ты же сам долбил мне о боевых потерях.