Виктор Литовкин - Удержать высоту

Мерецков вышел из-за стола, обнял Шутова за плечи и как-то совсем по-домашнему подвел к столу, к карте оперативной обстановки.

— Ну, докладывай, что у тебя за оружие такое, невиданное? В чем его сила? Каковы возможности? Сколько пусков уже провели?

Командующий слушал внимательно, не перебивая, а Петр откровенно рассказал ему о том, как сформировался дивизион, как учились его солдаты и офицеры, как готовились к боевым действиям под Москвой и что пусков, к сожалению, у них пока еще не было.

— Ничего, — сказал Мерецков. — Проверите себя в бою на нашем участке фронта. Обстановка у нас сложная. Даже очень сложная.

Он помолчал и добавил, вводя командира дивизиона в курс положения на фронте и в войсках армии:

— Захватив Тихвин, немцы перерезали очень важную магистраль, по которой мы могли снабжать Ленинград боеприпасами и продовольствием. Сегодня связь с Питером только по воздуху и через Ладогу. Как понимаешь, этого крайне мало. В городе — голод, норма хлеба снизилась до 250 граммов в сутки на рабочего, на служащих и детей — до 150…

Голос командующего опять стал суровым, звенящим от ненависти к врагу.

— Фашисты стараются задушить город в тисках блокады. Они четко рассчитали: возьмут Ленинград, не устоять и Москве. Мы с тобой, капитан, этого никак не можем допустить. И не допустим. Твоя задача — наносить по врагу, по его живой силе и технике разящие, сокрушающие удары, сеять в его рядах ужас и панику… Защищая город Ленина, мы сковываем здесь крупные силы гитлеровцев, не даем повернуть их на Москву, а значит, защищаем и нашу столицу… Так и передай это своим бойцам.

Мерецков склонился над картон, взял в руки карандаш.

— Действовать будете только по моему указанию и по заданиям командующего артиллерией армии полковника Дегтярева. Свяжитесь с ним. Он поставит конкретные боевые задачи на предстоящее наступление. Где сосредоточен дивизион?

— На восточной окраине Неболчи, в лесу.

— Связь есть?

— Подана вчера вечером.

— Хорошо, — кивнул командарм и опять протянул руку. — Давай, капитан, действуй. Надеюсь на тебя. Думаю, воевать будешь не хуже, чем под Выборгом…

— Буду стараться, товарищ командующий.

Шутов отдал честь и, повернувшись кругом, вышел из штаба. Встреча с генералом армии Мерецковым оставила в его душе двойственное впечатление: радость от того, что воевать выпало под руководством такого опытного и умелого командующего, которого он знал и уважал еще с финской войны, и ощущение огромной ответственности за своих людей, за свои действия. Ничем, ни одним своим поступком, никакой ошибкой, даже маленькой, он не мог подвести командарма. И дело тут было не просто в боязни не оправдать доверия — другое волновало его: наступали самые решительные дни, переломные дни войны. И от того, как станут действовать и он, капитан Шутов, его дивизион, во многом будет зависеть оборона и Ленинграда и Москвы.

Возвратившись от командующего артиллерией полковника Г. Е. Дегтярева в дивизион, капитан Шутов собрал офицеров, рассказал об обстановке, сложившейся на фронте, о поставленных перед ними в штабе армии задачах.

В частях и дивизиях шла подготовка к решительному наступлению с целью освобождения захваченного врагом Тихвина, удару основными силами на Будогощь и Грузино, с выходом к реке Волхов и железнодорожной магистрали. А пока дивизион должен нанести отвлекающий удар по скоплениям пехоты фашистской 16-й армии, чьи войска сосредоточились несколькими полками в деревнях Нижнее и Верхнее Заозерье, глубоко вклинились в систему обороны наших стрелковых частей.

— Ваша задача, товарищ старший техник-лейтенант Долгополов, — повернулся Шутов к помощнику по технической части, — особое внимание уделить машинам. Зима суровая. Морозы под тридцать градусов. И разморозить хотя бы один двигатель — значит совершить тягчайшее воинское преступление. Моторы прогревать каждые пятнадцать минут.

— Есть.

— Вам, лейтенанты Карпенко и Млинарский, выбрать места для огневых позиций, наметить ориентиры, запасные точки наводки, привязаться к местности. А также разведать маршруты выдвижения и отхода. Помните, в лесу много прикрытых снегом, но незамерзших болот и небольших озер. Да и заносы сейчас нередки. А несколько дорог нам потребуется заранее…

Он ставил задачи офицерам и за довольно обычными и привычными словами боевых распоряжений не мог, да и не старался скрыть своего волнения. Еще бы — их первый залп по врагу из «чудо-оружия». Как много он значил для каждого!

Не прятали своего возбуждения и офицеры. Несмотря на строгую обстановку штабного совещания, на обилие указаний, которые записывали в свои блокноты, они успевали переброситься друг с другом репликами, и командир дивизиона не одергивал их, не делал замечаний, как обязательно поступил бы в ином случае. Он понимал, все это сейчас от будоражащего людей чувства лютой ненависти к врагу, стремления отплатить ему за горе и страдания.

И хотя в дивизионе почти не было бойцов, чьи близкие родственники остались на оккупированной фашистами территории, — таких старались не набирать в специальные, «секретные» части, — почти в каждой почте, приходящей в батареи, встречались письма от жен, матерей, детей, которые делились со своими мужьями, сыновьями, отцами горем, что принесла война. Уже к ноябрю сорок первого не осталось у них никого, кто бы не испытал боли потерь.

«Дорогой папочка! — зачитал на митинге старший политрук Николай Калитин письмо, пришедшее из осажденного Ленинграда наводчику боевой машины младшему сержанту Федору Гончарову. — Пишу тебе из больницы, что недалеко от нашего дома, на Песочной… Попала сюда случайно. Возвращались мы с мамой с Ситного рынка, обменяли ее пальто с заячьим воротником на десяток картофелин. А тут начали падать бомбы. Маму убило. Мне оторвало ногу. Сначала было очень больно, сейчас уже нет. В больнице хорошо. И суп каждый день. Жалко только, что нет больше с нами нашей любимой мамочки. Как вспомню об этом, думаю, пусть бы мне оторвало обе ноги, лишь бы она жила…

Дорогой папочка! Очень прошу тебя, отомсти проклятому Гитлеру за нашу родную маму, за мою ногу.

Остаюсь твоя дочь, десятилетний инвалид войны Катя Гончарова».

Кровью обливалось сердце, когда слушали эти слова. А разве легче было на душе, когда они проезжали через сожженные села, где черные, закопченные пожаром печные трубы торчали из белого, чистого снега памятниками разорения и горя, когда встречали на обочинах бредущих куда-то беженцев, замотанных в лохмотья, с холщовыми сумками-торбами за плечами, когда по нескольку недель, мучаясь безвестностью, ждали писем. Какую весть принесут они? На радость рассчитывать не приходилось.