Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

«Грѣхъ! — говорила она сама себѣ. — Хозяйка, ковалиха!.. Бросила дѣтей, усадьбу, весь родъ, поднялась, Бо-знать, куда!»…

Когда она спрашивала себя, какъ она попала изъ своего родного села Краснаго, что подъ городомъ Добрынцемъ, на эту узкую койку, въ чрево желѣзнаго кита, ей казалось, что она видитъ сонъ.

Было ли это дьявольское навожденіе, — шепотъ носился въ воздухѣ, слухъ переходилъ изъ одного села въ другое, что гдѣ-то далеко за моремъ есть земля, гдѣ бѣдные люди ѣдятъ пироги каждый день и жить просторно всѣмъ — мужикамъ и бабамъ.

А потомъ пріѣхалъ Осипъ Жизка, мужикъ изъ Заверухъ, привезъ деньги и купилъ двѣ лошади. Онъ разсказалъ, что въ Америкѣ паспорта не надо, и послѣдняя прислуга получаетъ двѣнадцать «далеровъ» на мѣсяцъ.

«Плачутъ теперь дѣточки! — соображала Авдотья. — Клашкѣ девять скоро, а Антосику всѣ одиннадцать… Не ѣвши сидятъ… Тотъ, пьяница, развѣ накормитъ? Одно у него дѣло — драться. И стараго таточку, должно быть, со двора согналъ…».

«А чтобъ ты не дождалъ, проклятый», подумала она вдругъ съ привычнымъ чувствомъ гнѣва, которое копилось у ней за всѣ двѣнадцать лѣтъ ея брачной жизни и, наконецъ, перелилось черезъ край, какъ брага изъ ушата.

«Иродъ, пьяница!.. — мысленно называла Авдотья своего постылаго брошеннаго мужа. — Хвалился ты, пьяная морда: закопаю тебя живьемъ и кричать не дамъ! Вотъ тебѣ, собака, сраму на все село!.. Говорила я тебѣ, гадинѣ, убѣгу на край свѣта».

Она невольно пощупала лѣвой рукой правое плечо, гдѣ подъ платьемъ еще саднилъ большой синякъ, слѣдъ послѣдней ласки коваля Наркиса Бабули.

«Майся теперь! — прибавила она, стиснувъ зубы. — Во дворѣ четыре коровы, овцы, лошади, быкъ!.. Кто съ животами управится?… Помирать ты станешь, дуракъ, никто тебѣ и ногъ не прикроетъ!..»

Много побоевъ приняла Авдотья за эти двѣнадцать лѣтъ. Даже тѣло ея одеревенѣло, лишнее мясо сошло съ костей, и краска съ лица, и она выглядѣла теперь, какъ недокормленная рабочая лошадь.

«Рождаются же такіе изверги на бѣломъ свѣтѣ! — Молоко, продаешь, гдѣ деньги дѣваешь?… Возжи измочалю объ тебя!..».

«А за что? — спросила себя Авдотья. — Развѣ я тоже не человѣкъ?».

Авдотьѣ понадобилось двѣнадцать лѣтъ, чтобы додуматься до этого первобытнаго вопроса, но отвѣтъ на него она не дала словами, а своимъ отчаяннымъ дѣломъ.

Теперь Авдотья вспомнила свои послѣдніе дни въ Красномъ. Давно уже она клала грошъ къ грошу, затаила свою кишеню, какъ кошка кнышъ, за пять лѣтъ не разступилась хоть злотымъ на кварту пива, переносила мужнины кулаки и возжи и накопила пятьдесятъ рублей. Думала, дочкѣ на приданое, а пригодилось на другое.

Авдотья вспомнила, что Клаша въ послѣдніе дни все держалась за ея юбку и говорила: «Живите съ нами, мамо!» — ибо дѣти догадались, что она хочетъ уйти.

«А что же мнѣ въ могилу съ вами лягти?» — сказала она почти вслухъ, какъ будто оправдываясь передъ отсутствующими дѣтьми.

«Плачьте, не плачьте! И какой вамъ прибытокъ, кабы матку до смерти забили? Теперь матка жива будетъ, можетъ, и васъ вызволитъ!..»

Поговорила она съ Жизкой, сказала:

— Если есть въ тебѣ христіанская душа, дай мнѣ свѣтъ увидѣть, доправь меня до Америки!

А Жизка говоритъ:

— Я — американскій человѣкъ, я вижу насквозь, какая твоя каторжная жизнь… Покажу тебѣ путь и платы не возьму, а только деньги нужно на дорогу, сто рублей…

Тутъ ковалиха призналась въ первый разъ.

— Половина, — говоритъ, — есть, а половину достану.

Продала она футраную (мѣховую) шубу хорошую, еще отъ матери осталась, городской дипломатъ, шелковая шаль была большая, тоже продала, только полушалокъ остался, сбила всѣ сто рублей.

Потомъ уговорились они съ Жизкой, онъ будто пріѣдетъ въ Красное муку покупать, а назадъ будетъ ѣхать ночью и проѣдетъ мимо Ковалевой усадьбы. Авдотья выйдетъ навстрѣчу, и онъ довезетъ ее въ Добрынецъ на машину.

— Ты мнѣ знакъ подай! — попросила Авдотья. — Ночи теперь темныя, не наскочить бы мнѣ на чужого человѣка!..

— Ладно! — согласился Жизка. — Когда буду идти около воза, крикну на лошадь не «но!», а по-американски: «Горы опъ!» (hurry up — торопись).

И вотъ Авдотья крадется съ узломъ за плечами. Темно, кругомъ, хоть глазъ выколи. Дѣти спятъ, попрощаться хочется, да страшно, еще разбудишь. Тотъ сатана услышитъ.

Эхъ, прощай, Красное! Прощай, поле и нивы! Прощайте, волы и коровы и всѣ добрые люди!..

Вонъ слышно, въ темнотѣ ѣдетъ человѣкъ, машетъ кнутомъ на лошадь. «Горы опъ!»

Тошно рослому дереву выдернуть корни изъ родной земли… Свѣтитъ ли въ той Америкѣ солнце по нашему, текутъ ли свѣжія рѣки, зелено ли растетъ трава?…

Прощайте, православные! Поѣхала ковалиха къ самому старому дѣду на рога!..

Ночь и день ковалиха ѣхала по машинѣ. Вмѣстѣ съ ней ѣхали разные люди: поляки, жиды, хохлы; хоронятся другъ отъ дружки, не признаются. Одинъ говоритъ: «Я ѣду къ брату въ Сухоплавль», а другой говоритъ: «А я въ Шавелево землю снимать». Согрѣшила и Авдотья съ ними.

— Я, говоритъ, ѣду въ Вильну, поклониться Владычицѣ Острой Брамѣ!..

Пока не пришелъ факторъ жидъ.

— Дураки, — говоритъ, — чего хоронитесь? Всѣ въ одно мѣсто ѣдете!..

Еще черезъ два дня они «украли границу». Собралось ихъ пять человѣкъ, да два нѣмца, чтобы дорогу показывать. А узлы поѣхали по чистой дорогѣ съ губернаторскимъ паспортомъ. У кого паспортъ былъ, такъ съ тѣми…

Полночь была. Опять такая же темень. Пошли они по дорогѣ. Гаечекъ [3] Лѣсокъ. тутъ встрѣтился. Отворотили по тропинкѣ, шли, пришли къ глубокой канавѣ, слѣзли люди въ канаву, стали выдираться наверхъ, а ей не въ силу. Одинъ нѣмецъ, долгій такой: «Ну, — говоритъ, — давай рука!» — вытащилъ ее наверхъ.

За канавой свѣтлѣе стало. Прошли мало времени по полю, нашли на домъ, въ окнахъ огонь горитъ, въ родѣ корчмы.

Не вытерпѣла Авдотья, спросила:

— А гдѣ ваша граница?

А нѣмецъ говоритъ:

— Овва! А канава гдѣ? Давайте на складке, водке пить!

А люди крестятся и говорятъ:

— Слава Богу!

Потомъ они опять поѣхали по машинѣ до города Ямбурга (Гамбурга). Перестали люди говорить по-русски. Кабы не жиды, не какъ бы хлѣба купить.

«Слава тебѣ, Господи! — искренно подумала Авдотья. — Вездѣ ихъ Господь насажалъ, жидочковъ нашихъ. Все-таки землячки!»

Мужики въ Красномъ не очень любили жидовъ, особенно Мошку кабатчика. Но за послѣднія двѣ недѣли Авдотья уже научилась считать каждаго, кто умѣлъ сказать три слова по-русски, землякомъ и братомъ.

Въ Ямбургѣ ихъ посадили въ эту желѣзную неволю и повезли по морю. Везутъ, везутъ, кто тамъ знаетъ, когда будетъ конецъ. Она опять высунула голову изъ койки и посмотрѣла черезъ каюту. Навстрѣчу ей смотрѣло другое лицо, маленькое, смуглое, увѣнчанное огромной гривой жесткихъ и вьющихся волосъ, кое-какъ скрученныхъ на темени и издали похожихъ на черную мѣховую шапку.