Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Черезъ минуту негръ, дѣйствительно, поднялъ голову. На лицѣ его было какое-то странное, упорное и вмѣстѣ съ тѣмъ мечтательное выраженіе, совершенно не соотвѣтствующее ужасной трагедіи въ Джефферсонъ-Сити.

— Скажите, пожалуйста, вы читаете по-нѣмецки? — обратился онъ ко мнѣ.

— Читаю, — отвѣтилъ я. — А что?

— Недавно въ медицинскомъ журналѣ я прочелъ, — медленно произнесъ негръ, — въ Базелѣ профессоръ эстетической химіи приготовилъ средство…

— Эстетической химіи? — усомнился я. — Никогда не слышалъ…

— Да! — упрямо продолжалъ негръ. — Приготовилъ мытье совсѣмъ новое, противъ загара и родимыхъ пятенъ…

Я продолжалъ недоумѣвать.

— Только одинъ разъ помыться, — самые смуглые бѣлѣютъ… — настаивалъ негръ.

Я посмотрѣлъ ему въ глаза. Нѣтъ, повидимому, въ немъ не было ни капли сумасшествія. Но безумная мечта — при помощи какого-нибудь чудеснаго снадобья побѣлѣть и уподобиться бѣлому — жила въ его душѣ и теперь, лицомъ къ лицу съ жестокой жизненной трагедіей, вычитанной изъ газетныхъ строкъ, внезапно вырвалась наружу.

— Какъ вы думаете? — задумчиво продолжалъ негръ. — Возможно ли это?..

Я опять посмотрѣлъ на эти толстыя губы и шерстистые волосы. Они мало бы выиграли даже при бѣлой кожѣ.

— Рѣшительно невозможно! — сказалъ я увѣреннымъ тономъ. — Лучше вы не думайте объ этомъ!..

Поѣздъ опять замедлилъ ходъ, приближаясь къ Джексону, гдѣ должна была произойти смѣна прислуги.

— Я хотѣлъ бы предложить вамъ маленькій подарокъ… — сказалъ я, доставая изъ кармана долларъ.

— Вотъ спасибо!

Негръ встряхнулся, какъ будто сбрасывая съ себя долой всѣ тяжелыя мысли, и лицо его просіяло. Это опять былъ веселый простодушный малый, будущій докторъ и настоящій лакей, не унывающій ни на минуту въ борьбѣ съ бѣдностью и трудомъ.

— Спасибо, сударь! — повторилъ онъ, широко скаля зубы. — Это мнѣ пригодится!..

И онъ замоталъ головой, такъ энергически, какъ будто никакія мечты о Дездемонѣ не входили никогда подъ этотъ широкій черепъ.

— Галло, Джонни!..

Высокій мулатъ съ чемоданомъ подмышкой вскочилъ въ вагонъ.

— Торопись, а то твой поѣздъ уйдетъ!..

Черный студентъ подхватилъ гинекологію и пару берцовыхъ костей и ринулся изъ вагона.

— Видишь, сумасшедшая голова! — проворчалъ мулатъ, убирая остальныя кости подъ лавку.

Повидимому, это тоже былъ студентъ-медикъ. По крайней мѣрѣ, онъ посмотрѣлъ на кости такимъ взглядомъ, какъ будто это были его старыя знакомыя. Очевидно, каждый желѣзнодорожный поѣздъ представлялъ своего рода странствующій черный университетъ. Мнѣ, однако, хотѣлось спать, и, вѣжливо раскланявшись съ новымъ пришельцемъ, я отправился въ свою каюту наверстывать потерянные часы.

С.-Франциско, 1899.

Пароходъ качало. Съ каждымъ новымъ взмахомъ волны одна стѣна большой каюты уходила куда-то въ бездну, а другая поднималась такъ высоко, что люди, лежавшіе въ глубинѣ гробообразныхъ коекъ и не въ конецъ измученные тошнотой, судорожно хватались руками за края, опасаясь съѣхать внизъ. Время отъ времени какой-нибудь недостаточно крѣпко привязанный узелъ вылеталъ изъ потаеннаго угла и катился черезъ всю каюту, какъ живой, попадая подъ ноги служителю, который переходилъ отъ стѣны къ стѣнѣ, балансируя руками, чтобы сохранить равновѣсіе.

Большая часть пассажировъ, впрочемъ, не подавала признаковъ жизни. Все это были люди, негодные для путешествій и впервые увидѣвшіе море: австрійскіе и русскіе евреи — малокровные, истощенные наслѣдственнымъ недоѣданіемъ, польскіе мужики, привыкшіе къ полному простору и задыхавшіеся въ этой непровѣтриваемой духотѣ; итальянскіе рудокопы, отравленные сѣрными испареніями или насквозь пропитанные мелкой угольной пылью. Больше половины было безграмотныхъ, ихъ загнали сюда, какъ быковъ въ ограду, пищу имъ разносили, какъ мѣсиво телятамъ, въ низкихъ деревянныхъ ушатахъ; матросы толкали ихъ и обращались съ ними, какъ съ арестантами. Они терпѣли молча и безропотно. На родинѣ приходилось выносить еще и не такія вещи.

Въ первый день, пока погода была хороша, они разглядывали другъ друга и понемногу знакомились между собой. Люди разныхъ національностей, которыхъ случай помѣстилъ на сосѣднихъ койкахъ, не имѣя общихъ словъ, обмѣнивались улыбками и оказывали другъ другу мелкія услуги. Ободранные итальянскіе ребятишки играли и дрались съ такими же черномазыми и курчавыми жиденятами, русинскія бабы изъ Галиціи помогали няньчить шведскихъ младенцевъ, толстыхъ и бѣлыхъ, какъ молодые поросята. Всѣ эти изгнанники европейской тѣсноты были проникнуты смутнымъ, но стихійнымъ чувствомъ общности несчастья, которое вырвало ихъ съ насиженныхъ мѣстъ вмѣстѣ съ корнемъ и заставило пуститься въ неизвѣстную страну, гдѣ, по слухамъ, каждый человѣкъ самъ себѣ голова и простой сапожникъ получаетъ три большихъ серебряныхъ «далера» на день.

На третій день на площадкѣ передъ бакомъ собрались музыканты разнаго племени со скрипками, гармониками и даже дудками, и составился импровизированный балъ, гдѣ крѣпкіе коломыйскіе чоботы старались плясать нѣмецкую польку, хотя кованые каблуки сами собой сбивались на гопака, и ирландскіе широкіе башмаки вдругъ начинали выбивать дробь замысловатой джиги среди чопорныхъ фигуръ международной кадрили. Молодые люди начали перемигиваться и заводить обычную игру.

Но на четвертый день море устроило собственную пляску, и внезапный штормъ сорвалъ съ верхней палубы двѣ лодки. На полу подъ нижнимъ ярусомъ коекъ два раза показывалась вода. Больше половины эмигрантовъ, впрочемъ, не имѣли объ этомъ никакого понятія. Истощившись отъ судорожныхъ, но безполезныхъ усилій выворотить свой желудокъ на изнанку, съ головой тяжелой, какъ свинецъ, они лежали ничкомъ на своихъ соломенныхъ подушкахъ, равнодушные ко всему. Они бы, кажется, не замѣтили, если бы пароходъ сталъ тонуть, или кто-нибудь обрилъ бы имъ голову, или простыни ихъ жесткой постели внезапно загорѣлись.

Авдотья высунула голову съ самой нижней койки и поглядѣла по сторонамъ. Къ собственному своему изумленію, она не чувствовала ни тошноты, ни головной боли, но неугомонная качка раздражала ее, какъ неотвязная рука, дергающая человѣка за полу, и наводила на нее тоску, сѣрую и густую, какъ туманъ, который со всѣхъ сторонъ окружалъ эмигрантское судно.

Авдотья была женщина широкой кости, но тощая тѣломъ, съ крѣпкими и тонкими плечами, какъ будто вырубленными изъ дубовой доски. Лицо ея было блѣдно, большіе сѣрые глаза глядѣли сердито и недовѣрчиво, и забота прорѣзала на лбу двѣ глубокія морщины.

Она была одѣта въ синюю юбку и пеструю ситцевую кофту, ноги ея, торчавшія изъ койки, были обуты въ козловые башмаки «со скрипомъ», а на плечахъ лежалъ шелковый полушалокъ самаго, несомнѣннаго, отечественнаго происхожденія.