Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Такимъ образомъ, кругъ моихъ знакомствъ въ Гомелѣ былъ довольно разнообразенъ. Въ моемъ угловомъ номерѣ гостиницы Грандъ-Отель Иванъ Андреевичъ Котляревскій, предсѣдатель особаго присутствія судебной палаты, пришедшій съ отвѣтнымъ визитомъ, встрѣтился съ подсудимымъ Гайскимъ, который въ свою очередь пришелъ разсказать мнѣ исторію своей жизни. Мнѣ оставалось только представить ихъ другъ другу. Они вѣжливо поздоровались, усѣлись рядомъ на диванѣ и вступили въ разговоръ.

Изъ числа всѣхъ этихъ разговоровъ и встрѣчъ я хочу выбрать и возстановить нѣсколько силуэтовъ, какъ они сохранились въ моей памяти и записяхъ. Ихъ очертанія выступаютъ ярко и отчетливо на багровомъ фонѣ междуусобной войны, которая постепенно разгоралась въ Гомелѣ до осени позапрошлаго года, потомъ вспыхнула дракой и погромомъ, потомъ опять на время угасла, но оставила послѣ себя всѣ чувства и настроенія, свойственныя длительнымъ междуусобіямъ.

Гомель имѣетъ за собой ту зловѣщую заслугу, что онъ предупредилъ событія почти на полтора года и явился предъ изумленнымъ обществомъ, какъ микрокосмъ русской жизни, какъ своеобразный первый опытъ, за которымъ должны были послѣдовать и другіе. Но сила воздѣйствія вызываетъ силу противодѣйствія. Съ этой точки зрѣнія въ Гомельской эпопеѣ получаетъ особенный интересъ не только проявленіе обычнаго безправія евреевъ, не тѣ одни элементы, которые произвели погромъ и дали ему возможность развернуться въ ширь, но главнымъ образомъ тѣ живыя силы, которыя попытались поставить плотину поперекъ погромнаго потока.

Гомельское общественное мнѣніе присвоило этимъ силамъ всѣмъ извѣстное, оффиціально-принятое имя демократовъ, съ усѣченіемъ шипящихъ звуковъ впереди титула. Ибо дѣло не въ звукахъ, а въ дѣйствіяхъ, и чѣмъ короче имя, тѣмъ болѣе оно пригодно для употребленія толпы.

Петербургъ, декабрь 1904 г.

Мы спустились по скользкому откосу, рискуя свалиться внизъ въ широкую черную канаву, потомъ перешли по жердочкѣ черезъ большую грязную лужу, обогнули какой-то домъ и остановились въ недоумѣніи. Мнѣ казалось, что дальше идти невозможно. Во Рву не было ни улицъ, ни дворовъ, только безпорядочная куча полуразрушенныхъ жилищъ, и всѣ проходы между ними были залиты сплошнымъ потокомъ темно-сѣрой грязи, густой какъ медъ, и вымѣшенной, какъ лучшее тѣсто для блиновъ.

Кое-гдѣ торчали обломки досокъ и гряды камней, брошенные скорѣе въ видѣ путеводныхъ знаковъ, чѣмъ въ качествѣ опоры ногамъ пѣшехода.

Мы остановились возлѣ перваго дома и стали безпомощно озираться по сторонамъ. На противоположной сторонѣ собралась кучка народа и поощряла насъ возгласами и указаніями.

— Сверните вправо! — кричали оттуда, — тамъ мельче. А возлѣ Веркиной хаты есть переходъ, только его не видно подъ грязью…

Самый молодой изъ насъ, маляръ Шмуликъ, отважно зашагалъ впередъ, хлюпая своими большими сапогами. Мы, какъ могли, послѣдовали сзади въ своихъ городскихъ калошахъ, задки которыхъ постоянно застревали въ грязи и снимались съ каблуковъ. Навстрѣчу намъ съ противоположной стороны шелъ бородатый человѣкъ безъ шапки, въ рваномъ армякѣ, подпоясанномъ веревкой. — «Вотъ тутъ перейдите! — указалъ онъ намъ невидимую стезю среди грязнаго моря. — Туточки хорошо… Ахъ что тутъ весною діется, — прибавилъ онъ, — хоть въ лодкахъ плавай»…

Я продолжалъ съ удивленіемъ разсматривать переходы Рва. Это былъ оврагъ, глубокій и извилистый, быть можетъ, бывшее русло ручья.

И нельзя было понять, какимъ образомъ людямъ пришла въ голову идея поселиться въ этой ямѣ. Сотни домовъ и избушекъ безпорядочно лѣпились у стѣнъ оврага, какъ лисьи или кротовыя норы. Почти въ каждой норѣ гнѣздилось по двѣ и даже по три семьи. Нигдѣ не было ни двора, ни забора. Изверженія и отбросы валялись по задворкамъ и даже прямо у входа въ домъ. Во Рву не было ни одной собаки, ни лошади, ни курицы, никакой мелкой или крупной твари.

Только грязные ребятишки выглядывали мѣстами изъ-за угловъ.

— Зачѣмъ намъ собаки, — объяснилъ мнѣ резонно Шмуликъ, — когда нѣтъ дворовъ? Да и стеречь во Рву нечего.

— А какъ вы возите сюда провизію? — невольно спросилъ я.

Никакое колесо не могло проѣхать по этимъ грязнымъ и узкимъ закоулкамъ.

— У насъ въ Рою? — въ свою очередь спросилъ человѣкъ въ азямѣ. Онъ говорилъ по-бѣлоруссски Рой, а не Ровъ.

— У насъ въ Рою, — повторилъ онъ на-распѣвъ, — вьюкомъ.

— На лошадяхъ? — спросилъ я съ удивленіемъ.

Мнѣ представился караванъ вьючныхъ лошадей, перевозящихъ припасы по улицамъ среднеевропейскаго города, какъ будто въ центрѣ пустыни Гоби.

— Нѣ, на спинѣ!.. — возразилъ намъ новый спутникъ. — Если вгодно вашей милости, я носильщикъ! — прибавилъ онъ, какъ-то особенно сгибая свою широкую, сутуловатую спину. — Я сегодня съ утра только пять копеекъ заработалъ, — прибавилъ онъ такимъ тономъ, что я невольно полѣзъ въ карманъ, чтобы достать оттуда другой пятакъ въ подмогу этому ничтожному заработку.

— Не надо! — сказалъ Шмиль безцеремонно. — У насъ въ Рою не подаютъ на улицахъ.

— Нехай буде такъ, — согласился и носильщикъ.

— А кого вы ищете? — спросилъ онъ съ холоднымъ любопытствомъ.

— Такъ, ходимъ по Рву, — неопредѣленно сказалъ докторъ Гракъ, истинный руководитель нашего маленькаго похода.

— Вы глазной докторъ, — сказалъ носильщикъ. — Я васъ знаю. Зайдите до моей хаты, тутъ близенько…

Жилище носильщика не имѣло ни сѣней, ни какой бы то ни было пристройки. Оно состояло изъ одной необычайно грязной комнаты съ облупленной печью въ углу и старымъ деревяннымъ шкафомъ вмѣсто всякой мебели. Дверцы у шкафа были вырваны, и онъ былъ набить какими-то грязными лохмотьями, представлявшими постель. Другая куча лохмотьевъ была свалена прямо въ углу. Больше въ комнатѣ не было ничего, ни стула, ни скамейки.

— А гдѣ ваша кровать? — спросилъ я.

— Вотъ она! — хозяинъ топнулъ ногой по грязному полу. — Была кровать, — прибавилъ онъ, — да жинка въ печкѣ спалила.

Носильщикъ костлявъ, бѣлокуръ, глаза у него смирные, блѣдноголубые, длинная сивая борода до половины груди. На немъ большіе сапоги, и концы полъ заложены за веревочный поясъ. Встрѣтивъ его на улицѣ, я бы поклялся, что это чистокровный бѣлорусскій мужикъ. Къ удивленію, на лѣвомъ борту его азяма пришита серебряная медаль, тоже какъ-то потускнѣвшая подъ стать общему фону.

— Откуда у тебя медаль?

— Я въ Турецкую войну служилъ, Плевну бралъ, — объясняетъ носильщикъ. — Несчастье мое, стараго закону не засталъ, — прибавляетъ онъ со вздохомъ.

— Николаевскаго положенія, — объясняетъ онъ въ отвѣтъ на наше недоумѣніе. — Брату моему лобъ кричали, въ желѣза его ковали, крѣпко сдѣлали, Зато онъ теперь въ Кіевѣ можетъ жить. А я пошелъ по новому положенію, то я не имѣю правъ…