Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Тѣмъ не менѣе первое время я постоянно недоумѣвалъ, почему тротуарный вопросъ принялъ въ Гомелѣ такой острый характеръ, пока одинъ изъ гомельскихъ городовыхъ не освѣтилъ мнѣ его совсѣмъ съ новой стороны.

— Бываютъ даже изъ евреевъ хорошіе господа, — объяснилъ онъ мнѣ, — докторъ или хоть студентъ, съ деньгами, въ ясныхъ пуговицахъ, тѣхъ можно уважать. А то Ицка-сапожникъ, гадина, нищій, мальчишка, идетъ и головы не гнетъ.

Я ему говорю. — «Пошелъ прочь, демократская харя!»

А онъ уперся, дерзитъ: — «А я развѣ не человѣкъ?»

Однако, въ эту темную ночь Ицка-сапожникъ идетъ какъ разъ сзади меня, и онъ имѣетъ о тротуарномъ вопросѣ свое особое и очень опредѣленное мнѣніе. — «Если Ицка еврей, — говорятъ: „сходи съ тротуара“, — объясняетъ онъ, — а почему такъ? Ицка тоже не хочетъ лѣзть въ грязь. Даже отецъ мой говоритъ: „Если два пьяныхъ идутъ, сгинай спину. Если ты еврей, хоронись, чтобъ въ шею не заѣхали“. А по-моему нѣтъ. Если ты демократъ, долженъ идти прямо. Заѣдутъ, такъ заѣдутъ. Значитъ, твой фартъ».

— Половина тротуара мнѣ, а половина ему, — резонерствуетъ Ицка. — Конечно, офицеровъ мы сами боимся. Но если я иду, и навстрѣчу мнѣ идетъ одинъ русскій хлопецъ. А кругомъ, понятно, грязь, и я вижу, онъ наставляетъ плечо, чтобъ столкнуть меня въ сторону. Такъ само и я наставляю плечо. Чья сила возьметъ, тотъ и правъ. Третьяго дня Сендеръ Рѣзвый шелъ также по тротуару. Навстрѣчу ему трое запасныхъ. Здоровые такіе, а Сендеръ малюхный. Чуть сошлись: — «Жиды, — кричитъ одинъ. — Отъ жидовъ проходу нѣтъ». — Того гляди, въ ухо дастъ. Вотъ Сендеръ остановился и только поглядѣлъ да сказалъ: — «Молчи, говоритъ, свинюкъ, помни, что здѣсь Гомель». Такъ другой того сейчасъ за рукавъ: — «Ну его, говоритъ, къ черту! Оставь, не связывайся»…

Цвайгеръ, идущій впереди, оборачивается со смѣхомъ.

— А на второе сентября, знаете, какъ было по тротуарамъ. Если встрѣтятся, напримѣръ, русскій и еврей, одинъ въ грязь сойдетъ, а другой къ стѣнѣ прижмется. Только засматриваютъ другъ другу подъ рукавъ, нѣтъ ли тамъ кистеня или подоска желѣзнаго. А тротуаръ пустой…

Подосками, т. е. желѣзными брусками, поддерживающими телѣжныя оси, евреи и русскіе дѣйствовали во время погрома.

Дорога изъ ложбины выходитъ на холмъ. Здѣсь нѣтъ ни грязи, ни тротуаровъ. Мы выходимъ на средину улицы и идемъ всѣ трое рядомъ. Здѣсь почему-то даже свѣтлѣе, и, присматриваясь, я могу разглядѣть лицо Цвайгера, нервное, съ возбужденнымъ взглядомъ, чуть опушенное мягкой темной бородкой.

— Вы чѣмъ собственно занимаетесь, Цвайгеръ? — Вопросъ приходитъ мнѣ въ голову довольно неожиданно, но въ демократской средѣ довольно трудно отличать интеллигентныхъ рабочихъ отъ интеллигентовъ собственно. Всѣ они молоды, очень бѣдно одѣты и говорятъ одинаковымъ языкомъ на одинаковыя темы. Многіе вдобавокъ нѣсколько разъ переходили отъ станка къ школьному учебнику и наоборотъ, ибо общая нищета какъ-то даетъ возможность наиболѣе упорнымъ проводить надъ книгами годъ или два, безъ куска хлѣба и постояннаго пріюта.

— Я экстерничаю, — объясняетъ Цвайгеръ. — Теперь прицѣлился на шестиклассный.

Процентныя правила о пріемѣ въ учебныя заведенія создали среди молодого еврейства цѣлое сословіе экстерновъ или экстерничающихъ. Это подростки или молодые люди, которые готовятся къ экзамену на извѣстный аттестатъ, сначала за четыре класса, потомъ за шесть, иногда даже за полный гимназическій курсъ. Чтобы имѣть возможность существовать, они разселяются по самымъ захолустнымъ мѣстечкамъ и занимаются грошовыми уроками по два или три рубля въ мѣсяцъ. Большая часть ихъ не достигаетъ никакого экзамена и, поучившись два-три года, возвращается назадъ въ ремесленные или приказчичьи ряды. Болѣе настойчивые изъ году въ годъ мѣняютъ цѣль своихъ мечтаній, мысленно иногда доходятъ до аттестата зрѣлости, не переступивъ въ тоже время ни разу даже порога гимназіи. Другіе идутъ на испытаніе и послѣдовательно «рѣжутся» за четыре класса, за шесть, за восемь. Самые счастливые добиваются таки какого-нибудь аттестата и разбредаются по фельдшерскимъ и зубоврачебнымъ курсамъ, поступаютъ въ аптекарскіе ученики, иногда въ вольнонаемные писцы. Иные въ концѣ концовъ уѣзжаютъ учиться и голодать въ Бернъ, Гейдельбергъ или Женеву.

Главное значеніе экстерновъ лежитъ однако не въ ихъ дипломахъ, а въ стремленіи къ образованію, которое они разносятъ, какъ особый ферментъ, по самымъ захолустнымъ угламъ Западнаго края. Это стремленіе живетъ въ нихъ, какъ своеобразный микробъ, и они заражаютъ имъ не только другъ друга, но также учениковъ, съ которыхъ они собираютъ убогіе рубли на пропитаніе, и даже старшее поколѣніе, вплоть до своихъ собственныхъ отцовъ.

Мы дошли до конца города и вышли на Вѣтренную площадь.

Съ одной стороны отъ насъ тянутся безконечные заборы, съ другой черныя открытыя поля. Вокругъ такая тишина, что мнѣ начинаетъ казаться, будто мы отошли на тысячу верстъ отъ всего этого безпокойнаго муравейника съ его тротуарами, племенной враждой и тому подобными трудно разрѣшимыми вопросами.

— Вотъ на этомъ углу Каганскій упалъ, — говоритъ вдругъ Цвайгеръ. — Упалъ, какъ камень, даже рукой не дернулъ.

— Господи, — прибавляетъ онъ съ содроганіемъ, — что это было, когда залпъ дали. Никто настояще не ожидалъ… Вдругъ, трахъ, трахъ! Шесть человѣкъ упало. Тамъ кровь, тутъ раненый кричитъ. Не дай Богъ видѣть другой разъ. Самому умереть слаще было бы.

— Каганскій былъ у отца одинъ сынъ, — разсказываетъ Цвайгеръ, — упаковщики они, занимались отправкой клади. Такой тихій, бѣленькій мальчикъ. Какъ знать было, кого пуля выберетъ. — А только онъ, кажется, зналъ, — прибавляетъ Цвайгеръ, подумавъ. — Вечеромъ въ воскресенье мы на перекресткѣ встрѣтились въ двухъ разныхъ патруляхъ. — «Шимонъ, говоритъ, мнѣ чуется, завтра сыграютъ мою игру».

— Старикъ говоритъ, — продолжалъ Цвайгеръ, — «я не стану плакать. Мой сынъ Залманъ умеръ за весь народъ».

— Бываютъ и у насъ въ Гомелѣ маленькіе геройчики, — прибавилъ Цвайгеръ послѣ минутнаго размышленія.

Я видѣлъ стараго Каганскаго въ судѣ, когда онъ давалъ показанія, какъ свидѣтель. Онъ разсказывалъ отрывистымъ дѣловымъ тономъ, какъ его сынъ Залманъ въ послѣдній разъ зашелъ домой. Но каждый разъ, когда онъ доходилъ до этого имени, онъ останавливался и какъ будто дѣлалъ усиліе проглотить что-то застрявшее въ его горлѣ. Всѣ плакали, публика, корреспонденты, подсудимые, и даже прокуроръ Рыжовъ воздержался отъ своихъ обычныхъ «наводящихъ» вопросовъ.

Мы вошли въ какую-то калитку, пробрались черезъ пустынный дворъ, заросшій сухимъ бурьяномъ, и, споткнувшись нѣсколько разъ о невидимыя коварныя ступени, устроенныя не только на крыльцѣ, но даже внутри, на срединѣ сѣней и предъ комнатнымъ порогомъ, проникли наконецъ въ жилище Цвайгера.