Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Потомъ уже стали унимать; если кто намекалъ на мое прошлое, то удерживали его и говорили о другомъ.

Тогда стали мнѣ говорить мои товарищи, особенно Цвайгеръ, приходилъ ко мнѣ по ночамъ и садился на мою койку и говорилъ: «Ты молодой человѣкъ, можешь для себя сдѣлать. Поймите то: ваша жизнь еще не прошла. Вы можете жить, ваша жизнь можетъ принести хорошее послѣдствіе». Кругомъ насъ былъ шумъ ужасный и вопросы, которые онъ ставилъ, я задумывался, но не могъ. Я постоянно былъ мрачный, постоянно скучный, но онъ меня понималъ. Я разъ осерчалъ на надзирателя и сталъ вообще серчать и вспоминать прежніе поступки, то онъ сѣлъ на мою койку и говорилъ такъ, что я заплакалъ. Потомъ онъ сказалъ: «Уже я думалъ, что пропалъ мой трудъ, но теперь вижу, что не пропадетъ тотъ трудъ, который я положилъ на тебя».

Послѣ того, какъ онъ на меня повліялъ, я написалъ письмо моимъ роднымъ, что я прошу вашего прощенія, и что я не понималъ самъ себя, и что я буду жить честно. Что я теперь сижу въ тюрьмѣ не за худое, за общее дѣло, за что можно сидѣть честнымъ людямъ. Потомъ, когда они не отвѣчали, я написалъ имъ второй разъ, что отчего вы не отвѣчаете. Если чужіе люди меня призрѣли, то вы, родные, должны тѣмъ больше поддержать. Они мнѣ отвѣчали, что ты намъ не писалъ четыре года, а на насъ сердишься, что мы тебѣ не отвѣчали четыре дня. Когда получилъ это письмо, то было очень тяжелое состояніе, мнѣ ужасно хотѣлось ихъ видѣть. Они мнѣ во снѣ мерещились, потому что днемъ постоянно о нихъ думалъ. Одно время даже думалъ о побѣгѣ, такъ трудно мнѣ было переживать эти моменты.

Передъ выходомъ изъ тюрьмы на меня было сомнѣніе.

Я говорилъ: — Хорошо, допустимъ, что я буду честнымъ. Что я буду дѣлать по выходѣ? — Но Цвайгеръ сказалъ: «Общество тебя не оставитъ. А если нѣтъ, то интеллигентные знакомые тебя не оставятъ».

Но я не вѣрилъ и сомнѣвался.

И когда я вышелъ изъ тюрьмы, было такое чувство, что я хотѣлъ просить прощенія у всего свѣта, только не зналъ, какъ.

Если бы было только какое наказаніе, я бы его съ удовольствіемъ принялъ.

Выходя изъ тюрьмы, то если честный человѣкъ подавалъ мнѣ руку, то я считалъ себя счастливымъ и постоянно старался имѣть знакомство съ ними. Товарищи мои старые по этому низкому ремеслу, то они завидовали моему знакомству съ интеллигентными людьми, а матеріальное мое положеніе, то они говорили: — «зачѣмъ ты такъ мучаешься?»

Общество оказало мнѣ поддержку, отдало меня учиться въ парикмахерскую, заплатило 60 рублей, а хозяина я выбралъ самъ. Я раньше ходилъ до него бриться, и онъ меня немного зналъ. Положимъ, что онъ скряга и извергъ и даже ѣсть не даетъ до воли, эксплуатируетъ, а раньше такъ онъ даже запрещалъ мнѣ имѣть знакомыхъ, дѣлалъ обыски въ моихъ вещахъ. И даже онъ содралъ съ общества, потому онъ смотрѣлъ, что держать меня въ домѣ, все равно, какъ звѣря. А я взялъ его съ того, что хоть онъ не совсѣмъ хорошій, но какъ онъ зналъ мое поведеніе раньше, то мнѣ было какъ-то пріятно. Теперь каждый день сидимъ въ судѣ, то работать я не могу, и я ему долженъ сталъ три мѣсяца за ѣду. И я сказалъ Цвайгеру, что я не могу жить на дурницу. Но нечѣмъ пока заплатить. Если же оправдаютъ и дадутъ мнѣ нѣсколько рублей изъ сбора, то я отдамъ ему долгъ.

Когда первый разъ я повстрѣчался съ воромъ, то я говорилъ съ нимъ и руку далъ ему. Потомъ встрѣтилъ меня одинъ знакомый и говоритъ: — «Вотъ вы опять. Я бы ему руки не подалъ!» — А я говорю: — «Нѣтъ. Если я столько лѣтъ жилъ въ этомъ ремеслѣ, то мой долгъ не отнимать своей руки». — Потомъ я хотѣлъ повліять на другого такого товарища и, подходя до его, сталъ ему говорить. — «Въ виду того, обсуди самъ себя, какъ на тебя свѣтъ смотритъ. Если ты живешь у честнаго человѣка, то онъ на тебя смотритъ только, какъ на доильную корову, потому иначе, если не изъ-за четвернаго „интереса“, то ты имъ совсѣмъ не нуженъ. Если они говорятъ, они пріятели тебѣ, то это ложь. И ты посмотри, что между ворами нѣтъ солидарности, они вдаются въ карты играть, тянутъ другъ отъ друга. Ты проигралъ, положимъ, рублей пятьдесятъ, идешь искать ихъ, вдаешься въ рискъ, въ огонь, тебя поймаютъ, сажаютъ въ тюрьму. Раздумай свою жизненную исторію, сколько лѣтъ сидѣлъ въ тюрьмѣ и сколько на волѣ. Если вору пятьдесятъ лѣтъ, то никогда не будетъ поровну, чтобъ 25 лѣтъ на волѣ и 25 въ тюрьмѣ. Въ тюрьмѣ всегда больше. То въ тюрьмѣ, то при полиціи, или по этапу, или сыскная полиція, — потому агентамъ тоже надо зарабатывать свое жалованье, они отыскиваютъ преступниковъ, приписываютъ имъ, хотя бы и неправда. А если ты рецидивистъ, скажутъ: профессіональный воръ, — какъ ты можешь оправдаться?»

Онъ мнѣ говорилъ: «Я не могу такъ страдать, какъ ты, такъ утвердиться». — Я ему говорилъ, что мнѣ мое каждое страданіе пріятно, потому что я знаю, что я страдаю для общества и для хорошаго дѣла. Потому общество имѣетъ себѣ членовъ не для того, чтобы они дѣлали для него подлости, а для хорошихъ дѣлъ. Онъ мнѣ говорилъ: — «Ай, что мнѣ нужно твое общество». Я ему говорилъ: — «Ты подумай, если человѣкъ сажаетъ дерево, то самъ, можетъ, и не будетъ пользоваться, особенно черезъ пятьдесятъ или шестьдесятъ лѣтъ, а все-таки сажаетъ. Если наши отцы насъ не учили, ну чтожъ, воспитуемъ хорошо нашихъ дѣтей, чтобы они на насъ не обижались». — Я ему говорилъ: — «Обдумай свою жизнь. Ты теперь рецидивистъ, если попадешь въ тюрьму, то попадешь не на три мѣсяца, а на два года, потомъ выйдешь и пойдешь искать счастья, и опять попадешь, найдешь несчастье. И такъ, можетъ, всю жизнь тебя будетъ мануть и замѣсто счастья давать несчастье». — Онъ говорилъ: — «Ай, что, все равно будутъ говорить, что я воръ». — А я говорю: — «Посмотри на мой примѣръ. Я тоже такой, а я хожу съ самыми чистыми и благородными людьми, и никто мнѣ не ставитъ, не напоминаетъ, что я былъ прежде, но для нихъ составляетъ значеніе, если къ нимъ человѣкъ пришелъ отъ такой жизни, даже не то воръ, а хотя бы разбойникъ. А если тебѣ кто когда и да напомнить твое дурное, то ты посмотри на него съ сожалѣніемъ, если не можешь разсудить человѣка».

Онъ говорилъ: «Смотри, какой ты блѣдный, какъ отощалъ, на человѣка не похожъ». — Я ему указывалъ, мои непріятности кажутся мнѣ за прелесть. Что я былъ прежде? Напивался пьяный, только у меня и было, а теперь я имѣю идеалъ, и жизнь для меня широка и интересантна. Я раньше думалъ, что я для свѣта ничего не составляю, но теперь эта жизнь для меня новая, и въ этой жизни есть истина.

Тотъ человѣкъ, что голоденъ и живетъ въ нуждѣ, мнѣ ближе того, что ѣздитъ въ каретѣ. Я лучше люблю человѣка страдающаго. Я не могу увѣряться, что въ моихъ страданіяхъ мнѣ будетъ хорошо, но мои страданія мнѣ кажутся больше прелесть, чѣмъ раньше отъ моихъ удовольствій.

Потомъ я прихожу къ моимъ знакомымъ, говорю, что онъ говорить, что не можетъ. Такъ они говорятъ: «Плюнь на него, не стоитъ съ нимъ возиться». — Я имъ говорю: — «На такого человѣка нельзя сразу повліять. Не онъ тебѣ долженъ набиваться, а ты ему долженъ набиваться. Мой собственный примѣръ, когда ко мнѣ приходили и говорили, то я тоже не сразу принялъ».