Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга [Старая орфография]

Почти всѣ эти священники подверглись опалѣ, сидѣли въ тюрьмахъ и въ монастыряхъ, были разстрижены или лишены приходовъ.

Отъ одного изъ нихъ я недавно получилъ письмо въ отвѣтъ на мою открытку, поздравлявшую съ праздникомъ. Послѣ многихъ мытарствъ онъ успѣлъ поступить вольнослушателемъ въ захолустный университетъ. Онъ писалъ мнѣ такъ:

«Спасибо вамъ за ваше обращеніе ко мнѣ: „Батюшка!“ Здѣсь я для всѣхъ только Василій Ѳедоровичъ, свѣтскій человѣкъ, но вы угадали то, что я берегу отъ чужого глаза, — мое внутреннее, мою душу. Да, я былъ простымъ, но искреннимъ сельскимъ батюшкой. Такимъ желаю оставаться, если не предъ людьми, то предъ Богомъ, до могилы. Не консисторскимъ перьямъ погасить огонь благодати Святого Духа, зажженный во мнѣ святителемъ церкви при рукоположеніи. Но не буду продолжать. Тяжело раскрывать глубокія раны своими же руками. Да и несуразно какъ будто. Медикъ-естественникъ, а въ душѣ искренній священникъ. Видно ужъ я очень неладно скроенъ. Каждая новая лекція для меня предметъ благоговѣнія передъ величіемъ Творца. Начинается новая полоса моей жизни, исполняются мечты моей юности получить высшее образованіе. Поздновато какъ будто въ 47 лѣтъ. Но если не выйду врачемъ-медикомъ, все же надѣюсь получить душевное удовлетвореніе. Спасибо профессорамъ, лекціи читаютъ объективно, не задѣвая моихъ религіозныхъ чувствъ.

На дняхъ жду къ себѣ семью. Жить трудно. Съ семьей, съ учащимися дѣтьми. Нѣтъ ли у васъ въ Питерѣ мецената или золотыхъ розсыпей?..

Съ глубокимъ почтеніемъ священникъ въ тужуркѣ…» (такой-то).

Такъ чувствуютъ и говорятъ пострадавшіе, изверженные вонъ. Тѣ, которые уцѣлѣли, притихли, молчатъ. Впрочемъ, тамъ, въ глуши деревенскихъ приходовъ, они тоже разговариваютъ.

Слово — это такая сила, которая вырывается наружу даже противъ воли. И если иные молчатъ, то населеніе знаетъ, о чемъ именно они молчатъ. Ибо, какъ говорилъ одинъ поволжскій губернаторъ моему знакомому, не священнику, а земскому врачу:

— Я не могу пустить васъ на прежнее мѣсто. Я знаю, какъ вы работали, не жалѣли себя, и какъ населеніе васъ любитъ. Но именно поэтому мы не можемъ васъ допустить. Намъ этого ничего не нужно. У насъ наладилось успокоеніе, все такъ хорошо, съ земствомъ, съ полиціей. Вы намъ все испортите. Даже если молчать будете, то ваше молчаніе будетъ означать, что вы не согласны съ нами. Населеніе будетъ васъ понимать, это само собой разумѣется…

Слова эти подлинныя и были сказаны при свидѣтеляхъ. Губернаторъ человѣкъ прямой и стѣсняться не хочетъ.

Вернусь, однако, къ священникамъ. Я встрѣтилъ одного минувшимъ лѣтомъ на волжскомъ пароходѣ. Это былъ отецъ Александръ Ивановъ изъ Хлѣбенскаго уѣзда. Имя его въ свое время обратило на себя вниманіе. Онъ сказалъ однимъ изъ первыхъ скорбную проповѣдь по поводу манчжурской эпопеи. И потомъ въ числѣ пострадавшихъ онъ тоже былъ однимъ изъ первыхъ.

Отцу Александру Иванову 63 года отъ роду. Онъ бѣдно одѣвается, лицо у него кроткое, сѣдая борода. Онъ съ виду похожъ на образъ Николая Чудотворца съ старинной иконы. Но голосъ у него нервный. Когда внезапно раздался свистокъ парохода, онъ вздрогнулъ.

— Головокруженіе у меня было въ тюрьмѣ., — объяснилъ мнѣ отецъ Александръ, — съ тѣхъ поръ все вздрагиваю.

Этому старому священнику пришлось сидѣть въ тюрьмѣ совсѣмъ безвинно; судъ оправдалъ его.

Я думаю, іереи и епископы, которые выходили на волю изъ римскихъ тюремъ послѣ Деція или Діоклетіана, тоже бывали и нервны, и разстроены, и скорбны.

Отецъ Александръ Ѣхалъ въ трюмѣ, въ третьемъ классѣ. Мнѣ стоило труда вызвать его на палубу. Мы сѣли въ общемъ залѣ пить чай, но и тутъ оказалась новая трудность.

— Я съ молокомъ не пью, — сказалъ отецъ Александръ, — сегодня середа.

За чаемъ мы постепенно разговорились.

— «Я стараго духовнаго роду, — говорилъ отецъ Александръ, — отъ отцовъ и отъ дѣдовъ. Служилъ въ своемъ селѣ тридцать пять лѣтъ священникомъ, да отецъ мой тоже служилъ тридцать пять лѣтъ. Тамъ я родился и выросъ. Считаю, что избранъ на свое мѣсто, ибо назначенъ по просьбѣ прихожанъ.

Вначалѣ порывался учиться, но отецъ сталъ молить меня. Теперь я думаю, что не безъ пользы, если пошелъ и по этому пути. Доля наша — тяжелая доля. Я женился, овдовѣлъ тридцати трехъ лѣтъ, жена умерла родами, акушерки не было. Осталось четверо дѣтей, два сына и двѣ дочки. Пришлось всѣхъ самому поднимать на ноги. Я былъ и нянькой и мамкой. Одинъ добрый господинъ пожертвовалъ намъ кровать, широкую такую. Такъ поперекъ всѣ и спали. Дѣти спорятъ. Одинъ говоритъ: „Я возлѣ папы“; другой говоритъ: „Я возлѣ папы“. Пришлось очередь завести.

Потомъ выростилъ, поднялъ на ноги. Двое сыновей врачами стали. Дочерей замужъ выдалъ за поповъ. Старшій сынъ сталъ земскимъ врачомъ, привыкъ жить въ деревнѣ, самъ сѣно косилъ и босикомъ по полю ходилъ.

Приходъ нашъ бѣдный, но я его устроилъ. Сначала получалось доходовъ шестьсотъ рублей, а потомъ до полутора тысячъ.

Все же, когда высылали меня и пришлось распродаваться, то за всѣми расходами осталось у меня на сберегательной книжкѣ — одинъ цѣлковый…

Я завелъ учрежденія, попечительства о бѣдныхъ и о сиротахъ. По міру никого не отпустили, пособія при нуждѣ выдавали, ссуды безплатныя. Училище устроилъ. Сынъ мой ясли основалъ для страднаго времени. Въ первый годъ было двадцать ребятишекъ, во второй годъ сорокъ ребятишекъ. Библіотека была. Теперь все прахомъ пошло.

Сынъ мой жилъ вмѣстѣ со мной. Земство устроило пунктъ въ пятнадцати верстахъ отъ нашего села. Врачъ жилъ въ Хлѣбенскѣ и наѣзжалъ въ села. Я былъ гласнымъ уѣзднымъ и предложилъ управѣ устроить пунктъ въ нашемъ селѣ, а я дамъ квартиру сыну. У нихъ двѣсти рублей сберегалось. Такъ мы поселились вмѣстѣ, сами хлѣбъ убирали. Жили гнѣздомъ. Сосѣдніе священники говорили: „Да вы толстовцы какіе-то. Отецъ косы отбиваетъ, врачъ коситъ, жена ворошитъ“. Меня знали. Я проповѣди говорилъ не по книжкѣ, а отъ собственнаго сердца. Сына тоже знали. О немъ говорили: сердечный врачъ.

Мы все пробовали вводить: скотоводство улучшали, завели ярославскую породу, травосѣяніе, ленъ, даже машины для уборки выписали. Крестьяне хоть туго, да перенимали. Теперь и льну и клевера много больше, чѣмъ раньше было. Все это пришлось нарушить и уйти.

Мои прихожане хорошо относились къ намъ, но были тутъ другіе, даже не изъ моего прихода Заринъ землевладѣлецъ, бывшій курскій полицеймейстеръ, уволенный потомъ, — помните, о немъ въ газетахъ писали. Еще одинъ мѣстный помѣщикъ. Раньше съ моимъ сыномъ былъ на ты, все спорили. Потомъ, какъ обострилось, онъ сталъ доносы писать на прежняго друга… Еще сыщикъ одинъ, двадцать семь лѣтъ служилъ въ охранномъ отдѣленіи, уволили его за пьянство. Еще Огневъ, торговецъ, лѣсомъ торговалъ. Мнѣ приходилось изобличать его за казнокрадство. Они подсиживали насъ.