Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга [Старая орфография]

— Да, — сказалъ я и почесалъ въ затылкѣ. Его волненіе было для меня понятно. Въ воздухѣ пахло гороховымъ пальто.

— А что такое скрестилось? — полюбопытствовалъ я.

Онъ махнулъ рукой.

— Я почемъ знаю? Теперь все скрестилось, спуталось. Ничего не разберешь. Взяли недавно купца по эс-эровскому комитету. А онъ говоритъ: «Зачѣмъ мнѣ идти противъ существующаго строя? У меня закладныхъ до ста тысячъ рублей»…

— Какъ же они васъ не забрали? — спросилъ я довольно неделикатно.

— За что же меня забирать? — сказалъ секретарь. — Я ничего не сдѣлалъ. Такъ и полковнику скажу. Онъ человѣкъ сообразительный. Пойметъ…

Мы помолчали.

— Острый человѣкъ, — началъ опять секретарь. — У насъ, какъ полагается, помпадуръ и при немъ помпадурша. Онъ пріѣхалъ къ ней съ визитомъ. Посидѣлъ и говоритъ: «Я знаю, вы его превосходительству приходитесь немножко съ лѣвой стороны, но я ничего противъ этого не имѣю. Когда я служилъ въ полку, нашъ полковникъ тоже приспособилъ себѣ такую пышечку, кралю, танцорку; она все ножками этакъ выдѣлывала. И представьте себѣ, ее всѣ приглашали»…

— Ого, — сказалъ я. — И сошло?

— Поневолѣ сойдетъ, — проговорилъ секретарь, — только потомъ истерика была..

Я постоялъ въ нерѣшительности, затѣмъ подошелъ къ двери и посмотрѣлъ вдоль по улицѣ, сперва влѣво, потомъ вправо.

Гороховыхъ пальто не было видно.

— А, все равно!..

Я вернулся въ лавку, взялъ стулъ и твердо и демонстративно усѣлся передъ конторкой.

Театральный секретарь сѣлъ рядомъ со мной на конторку.

— А какъ у васъ насчетъ лекціи? — спросилъ я, признаюсь, не безъ лукавства.

Театральный секретарь вздохнулъ тяжелѣе прежняго.

— «Генералъ у насъ тоже острый, — сказалъ онъ. — Одинъ земскій служащій, — не утверждали его, а онъ человѣкъ бѣдный, — пошелъ хлопотать:

— Что же я такое сдѣлалъ?

— А крестъ у васъ есть?.. — И сталъ ему разстегивать рубашку.

— Есть, ваше превосходительство! — И показалъ крестъ.

— Ну, ладно, идите, я сегодня подпишу бумагу».

— И вамъ тоже подписалъ? — вставилъ я.

Секретарь покачалъ головой. — «Какое подписалъ? Ходилъ къ нему депутатъ Думы, кадетъ, мирнообновленецъ, словомъ сказать, человѣкъ порядочный, пожелалъ остаться членомъ земской управы для тридцати-лѣтняго юбилея, съ подлежащаго разрѣшенія.

„— Дозвольте спросить: какой вы партіи?“

Депутатъ помялся: — Я октябристъ.

А генералъ говоритъ: „По-моему, кадеты и октябристы — все та же мразь. Запишитесь въ союзъ русскаго народа. Единственная порядочная партія“.

— Но какъ же насчетъ лекціи? — настаивалъ я.

— Ходили мы. Онъ насъ принялъ стоя.

— Кто вы такіе? Я васъ не знаю.

— Мы, ваше-ство, члены театральнаго кружка». — А онъ говоритъ: — «Я, знаете, не признаю искусства. Самое пустое занятіе. И никогда не хожу въ театръ.

Конечно, вреда вы не принесете, но и пользы тоже. Идите себѣ. Я васъ закрывать не буду»…

— Ловко, — сказалъ я одобрительнымъ тономъ. Грѣшный человѣкъ, — я люблю быстроту и натискъ.

— «У насъ тоже многіе одобряютъ, — подтвердилъ уныло секретарь. — Говорятъ: — Онъ человѣкъ прямой, объявляетъ просто: „Иду на вы“, въ родѣ Святослава. — „Я васъ сокрушу, я васъ съѣмъ“. Мы, молъ, не хотимъ, чтобы его убрали, назначатъ другого — еще хуже. Вонъ рядомъ, въ провинціи Вышнегородской, начальникъ любезный, мягко стелетъ, да жестко спать. Только дамы въ восторгѣ, даже либеральныя. Дали ему прозвище: „Черносотенная конфетка“».

— Какъ же насчетъ лекціи? — спросилъ я снова.

— О лекціи мы и не заикаились. Ушли поскорѣе. Чиновникъ тутъ былъ особыхъ порученій. Даже ему неловко стало. Когда генералъ прошелъ, онъ наклонился ко мнѣ и говоритъ въ утѣшеніе: «Ничего. Въ девятьсотъ-первомъ году еще хуже было».

— Правда, — согласился я. — Въ девятьсотъ-первомъ году, дѣйствительно, было хуже.

— Я то же самое чиновнику сказалъ: «У насъ, говорю, теперь ѣзда безъ колесъ»…

— Какая ѣзда?

— «Есть такой старый разсказъ, — сказалъ театральный секретарь. — ѣхали двое въ телѣгѣ, колеса есть, а чеки забыли заткнуть. Одно колесо соскочило. Одинъ говоритъ другому: Утѣшь меня, придумай что-нибудь. — „Хорошо, я придумаю. У шарабана два колеса, а у насъ три. Полтора шарабана“. — Поѣхали дальше. Еще колесо соскочило. — „Теперь шарабанъ!“ Еще дальше. Третье колесо соскочило. — „А теперь что?“ — „Сани бываютъ безъ колесъ. У насъ одно колесо лишнее“».

Онъ остановился:

— У насъ въ Кислоградѣ теперь сани, ѣзда безъ колесъ, — сказалъ онъ въ заключеніе въ видѣ морали.

Мораль была неутѣшительная.

— Какъ же вы теперь жить будете? — спросилъ я.

— Теперь мы надѣемся на разъединеніе власти. У генерала съ полковникомъ ссора вышла, я вамъ докладывалъ. Все-таки будемъ ходить отъ Понтія къ Пилату…

— Что же, — подтвердилъ я, — и это шансъ. Дастъ Богъ, будете жить.

— Дастъ Богъ, — машинально повторилъ секретарь. — Но если бы чертъ помогъ, и черта позвали бы!..

Онъ сразу замолкъ и какъ будто осѣкся.

— Главное дѣло, забыть не можемъ, — прибавилъ онъ упавшимъ голосомъ.

— Напрасно, — сказалъ я нравоучительно. — Иное пора забывать. Всякому овощу свое время. Будьте по-старому…

— Не можемъ забыть, — категорически повторилъ секретарь. — Кажется, завяжи насъ въ сумку, не будемъ по-старому. Въ ступѣ истолки — все будемъ помнить. Дни свободы… Высунули голову изъ грязи. Какой намъ тогда погромъ закатили!..

— Вотъ что вамъ припомнилось, — сказалъ я съ удивленіемъ. — Развѣ вы бы хотѣли повторенія?

— Что же, — сказалъ секретарь. — Все-таки мы были, какъ говорятъ дипломаты, воюющая сторона.

Я промолчалъ. Мнѣ вспомнился одинъ изъ раннихъ дней нашей юной конституціи и громкій кличъ газетчиковъ: «Ужасное преступленіе въ городѣ Твери. Разгромъ городской управы»… Хороша воюющая сторона…

— Не все же погромъ, — сказалъ секретарь. — Я помню, было собраніе въ честь возвращенныхъ; вмѣстѣ съ господиномъ полицеймейстеромъ. Сборная шапка пошла по рукамъ. Господинъ полицеймейстеръ собственный рубль положилъ. А теперь онъ подписываетъ временныя правила…

Онъ замолчалъ и посмотрѣлъ на меня долгимъ, безконечно долгимъ взглядомъ. Онъ былъ весь, какъ живая плакучая ива.

— Высунули голову изъ грязи и опять въ грязь. Лучше вовсе бы не было. Не можемъ забыть…

Въ послѣдніе три года мнѣ приходилось встрѣчать много священниковъ прогрессивнаго направленія. Разные были межъ ними, — сѣверяне, какъ Тихвинскій, и южане, какъ Іона Брихничевъ, сѣдые старики, какъ Владимирскій, и молодые, какъ Брилліантовъ. Умѣренные и крайніе лѣвые, даже эсъ-эры… Были одни, доведенные гоненіемъ до нервнаго разстройства, какъ, напримѣръ, Введенскій изъ Владивостока, и другіе, безстрашные аскеты, упорные, непокладистые, въ стилѣ протопопа Аввакума. Помню, одного друзья прозвали «максималистомъ въ рясѣ». Я могъ бы назвать многіе десятки именъ. Григорій Петровъ, Афанасьевъ и Огневъ, Кутузовъ, Мирецкій, Серебрянскій. Всѣхъ и не перечтешь.