Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга [Старая орфография]

— Чѣмъ извѣстенъ Лоладзе?

— Сыщикъ онъ былъ хорошій, прирожденный, изъ молодыхъ, да ранній. Потомъ травили его. Шесть покушеній одно за другимъ, убили на шестомъ.

Такимъ воспоминаніямъ нѣтъ конца. И если правые въ Думѣ рекомендуютъ правительству вторично завоевать Кавказъ, то это съ ихъ стороны излишняя заботливость. Кавказъ давно завоеванъ, и его продолжаютъ завоевывать, не покладая рукъ и не выпуская оружія. Столица Кавказа это — огромный военный лагерь. Здѣсь попадаются мундиры всѣхъ цвѣтовъ и образцовъ, какихъ порою нельзя увидать и въ Петербургѣ.

За городомъ лежитъ огромный арсеналъ. Дороги, ведущія мимо арсенала, закрыты для проѣзда. Онъ отовсюду окруженъ фугасами, какъ будто противъ японской атаки.

Много было въ Тифлисѣ убитыхъ намѣренно и ненамѣренно. Напримѣръ, Койранская. Она была слабогрудая, одна дочь у отца. Отецъ увезъ ее въ Тифлисъ изъ Петербурга, нарочно службу перемѣнилъ, не могъ надышаться на нее. Ее убила шальная пуля на улицѣ во время одной изъ ежедневныхъ перестрѣлокъ.

Но самое мрачное изъ моихъ тифлисскихъ воспоминаній — это встрѣча съ однимъ инвалидомъ, подстрѣленнымъ, но недобитымъ и оставшимся въ живыхъ.

— Хотите видѣть мертвеца ожившаго, — сказали мнѣ, — пойдите въ грузинскую читальню. Тамъ бываетъ Каргаретели.

Онъ былъ высокій, сгорбленный, сухой, какъ комаръ. Правая рука была сведена, и пальцы неестественно тонки. Сзади на шеѣ у самыхъ позвонковъ было огромное синее пятно, неправильной формы, широкая дыра, кое-какъ заросшая и затянутая пленкой. Эту дыру пробила полицейская пуля. Отъ такой раны обыкновенно умираютъ на мѣстѣ. Каргаретели только обмеръ. Но даже исполнители приняли его за мертваго и оттого не добили. Они бросили его въ оврагъ и пошли съ рапортомъ: «Все обстоитъ благополучно».

Каргаретели остался въ живыхъ, но душа у него стала, должно быть, такая же, какъ тѣло, больная, изнеможенная, запуганная.

Онъ долго не хотѣлъ говорить о своей исторіи.

— Вамъ тяжело вспоминать? — спросилъ мой спутникъ.

Каргаретели усмѣхнулся грустно и жалобно.

— Тяжелѣе было, когда пуля ударила…

Онъ подумалъ немного и прибавилъ сдержанно:

— Моя исторія подтверждаетъ давно высказанное мнѣніе, что могутъ нѣсколько пострадать и невинные люди, сами не зная за что…

— Я былъ режиссеръ, — разсказывалъ Каргаретели, — въ казенномъ театрѣ служилъ, лѣтъ двѣнадцать, съ самаго основанія. Жена у меня артистка, тоже въ театрѣ. Двое дѣтей. Жили себѣ. Время пришло, нельзя было остаться безучастнымъ. На улицахъ стрѣльба. Я тоже принялъ участіе.

— Участіе въ чемъ? — переспросилъ я съ удивленіемъ, — въ стрѣльбѣ?

— Боже сохрани, — сказалъ Каргаретели съ нѣкоторымъ ужасомъ; — у насъ были свои дѣла, театральныя. Семьдесятъ человѣкъ рабочихъ въ театрѣ, плотники, механики, выработали пункты. Правду сказать, очень туго имъ жилось. Предъявили дирекціи. Меня, на бѣду мою — выбрали защитникомъ себѣ. — «Вы, — говорятъ, — не вертунъ, человѣкъ основательный. Послушаютъ васъ…» Были удовлетворены, но дирекція стала говорить: «Это дѣло рукъ режиссера Каргаретели». Такъ я пострадалъ по доносу одного генерала театральнаго и одного полковника.

Онъ долго не рѣшался назвать фамилій, хотя онѣ въ свое время обошли всѣ газеты, но потомъ собрался съ духомъ и прибавилъ: — «Полковника Касимова. Я былъ съ нимъ въ ссорѣ изъ-за растраты шестидесяти тысячъ, какъ обнаружилось потомъ при слѣдствіи по документамъ. Я не могъ этой мерзости вынести. Полковникъ Касимовъ довольно безцеремонно бралъ проценты со всѣхъ поставщиковъ. Сдѣлаютъ костюмъ изъ забракованнаго плиса, а записываютъ бархатъ, четырнадцать рублей аршинъ. Я говорю: „Владиміръ Николаевичъ, какой же это бархатъ, это аршинный товаръ по сорокъ копеекъ. Все на свѣтѣ временно. Васъ смѣнятъ, съ меня искать станутъ“. Онъ этого не могъ терпѣть. На этой почвѣ у насъ доходило до матери и до отца.

Въ это время убили генерала Грязнова. А никого не поймали. Говорятъ: „Комитетъ устроилъ. Гдѣ комитетъ?“

Тутъ подвернулся доносъ изъ театра: „Режиссеръ Каргаретели — предсѣдатель комитета“.

Полковникъ Касимовъ сказалъ: „Надо вырвать этого человѣка“.

Въ одинъ вечеръ пришли ко мнѣ чины охраны прямо въ театръ. Околоточный, городовой, казакъ. Предъявили вопросъ:

— Вы Каргаретели? — „Да, я!“ — По приказу генералъ-губернатора вы арестованы. — „Куда прикажете?“ — говорю. — Въ тюрьму!

Сѣли, поѣхали. Доѣхали до оврага, что за городомъ. Велѣли слѣзть, извозчика отпустили, зашли въ духанъ. Порядочно выпили, подбодрились. — „Теперь, говорятъ, извозчикъ не понадобится, пойдемъ пѣшкомъ“. — „Пойдемъ. Я съ вами не боюсь. Вы люди съ оружіемъ, защитите меня“. Время тогда было безпокойное, каждый день разбой.

Отправились мы. Сто саженей осталось до тюрьмы, околоточный выстрѣлилъ сзади, пятый позвонокъ задѣлъ, я упалъ лицомъ внизъ, кровью облился.

Когда револьверъ ударилъ, испугались шума, бросили меня, побѣжали въ оврагъ. Я безъ памяти сталъ, пролежалъ минутъ десять, потомъ вдругъ слышу шаги, назадъ подходятъ. Вспомнилось тутъ про жизнь, не хотѣлось умирать. Слышу, говоритъ казаку: „Переверни его“. Перевернули. „Въ карманахъ поищи“. Былъ кошелекъ, пять рублей. Взяли.

На другой день утромъ, часа въ четыре, подобрали меня городовые того же участка. Знали, что не все ладно. Я сталъ звать, стонать: „Помогите!“ Тогда подобрали меня, свезли въ больницу.

Когда доложили начальнику, онъ такъ и отвѣтилъ: „Собакѣ и смерть собачья. Ему не въ больницѣ мѣсто. Пускай полежалъ бы въ острогѣ на казенныхъ нарахъ“.

Слухи по городу пошли. Газеты стали писать, Двѣ газеты за меня совсѣмъ закрыли: русскую и грузинскую.

Уже на другой день были арестованы убійцы. Ихъ предали военному суду. Судъ пріѣзжалъ ко мнѣ въ больницу, предлагали вопросъ: „Узнаете ли?“ — „Конечно, узнаю. Вотъ этотъ околоточный“. — „Успокойтесь, говорятъ, не волнуйтесь. Они понесутъ наказаніе“. Я просилъ облегчить. „Они были введены въ заблужденіе“.

На судѣ околодочный сказалъ: „Я членъ охраннаго отдѣленія. Служилъ вѣрой и правдой. Господинъ Каргаретели — членъ комитета. По его указанію убили генерала Грязнова. Я не могъ стерпѣть“. Судъ говоритъ ему: „Молчите“, а онъ все свое.

Судъ городового и казака оправдалъ, а околоточнаго приговорилъ на четыре года каторги. Не отправили его, здѣсь продержали; въ этомъ году недавно въ маѣ мѣсяцѣ выпустить хотѣли, платье принесли въ камеру. Арестанты узнали, заманили въ отхожее мѣсто, задушили его.

Я пролежалъ въ больницѣ безъ движенія мѣсяцъ. Шесть недѣль не могъ руки поднять, кормили меня и поили съ ложки. Въ обществѣ денегъ собрали, послали меня въ Одессу къ профессору Сапѣжко. Понемногу выходился.