Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

И снова все его существо залилъ радостный и пугающій свѣтъ и онъ долженъ былъ собрать всѣ свои силы, чтобы не заплакать отъ умиленія. И всегда торжественное извѣстіе о смерти — въ которомъ всегда кроется напоминаніе о смерти своей, — придавало и этому свѣту, и этому умиленію углубленное и торжественное значеніе.

«Какъ все сразу стало ясно, просто и легко!» — думалъ онъ. — Вотъ онъ сейчасъ пріѣдетъ домой и позоветъ ихъ обоихъ, и скажетъ имъ мягко и ласково, что онъ имъ и не судья и не врагъ и что они могутъ поступать, какъ находятъ лучше… И въ головѣ его сами собой складывались эти новыя, мягкія, ласкающія слова и изъ взволнованной души все просились горячія слезы безграничной радости. Какъ все просто, какъ хорошо, какъ легко — только свести къ нулю себя! И нѣтъ, второй разъ такъ, какъ поступилъ онъ тогда на «Пантерѣ», онъ уже не поступитъ и крейсера не взорветъ! Не дисциплина, не порядокъ, не честь, не слава, не государство, — состраданіе, вотъ въ чемъ суть жизни! Со-страданіе — повторилъ онъ вполголоса внимательно, — страданіе съ кѣмъ-нибудь вмѣстѣ… Какое прекрасное и какое невѣрное слово! Какъ только является со-страданіе, такъ разомъ превращается оно въ этотъ ослѣпляющій свѣтъ радости…

Коляска остановилась у крыльца. Горбунья Варвара, степенно уложивъ ручки на животикѣ и какъ-то особенно значительно поджимая высохшія губы, тихо доложила:

— А барыня уѣхадчи въ городъ, баринъ…

— Когда? — не понялъ сразу Левъ Аполлоновичъ. — Зачѣмъ?

— Сичасъ же вслѣдъ за вами уѣхали… — пояснила Варвара. — Иванъ, сторожъ, тарантасъ имъ запрегъ… Говорили, что дня на три, на четыре въ городъ…

Левъ Аполлоновичъ прошелъ въ кабинетъ и сразу на темнозеленомъ сукнѣ стола увидалъ бѣлый квадратикъ конверта. Письмо было отъ жены. Онъ разорвалъ душистый конвертъ, вынулъ бумагу и прочелъ:

«Левъ Аполлоновичъ, я больше не могу жить съ вами. Я уѣзжаю совсѣмъ, Не ищите меня — это безполезно и ни къ чему не поведетъ. Благодарю васъ за все доброе, что вы для меня сдѣлали. Но — прощайте навсегда…»

Надъ головой у себя Левъ Аполлоновичъ слышалъ быстрые, взволнованные, изъ угла въ уголъ, шаги Андрея. Левъ Аполлоновича тотчасъ же тихо поднялся къ нему. При видѣ его Андрей очень смутился, но тотчасъ же справился съ собой и подошелъ къ нему рѣшительными шагами.

— Папа… — тепло дрогнулъ его голосъ. — Я знаю… ты знаешь все… И я не знаю: виноватъ я предъ тобой или нѣтъ? Въ томъ, что чувство это овладѣло мной, я не виноватъ… вѣдь это зависитъ не отъ насъ… Но я боролся и я… я… не… перешагнулъ черты… И Ксенія Федоровна уѣхала совсѣмъ — вотъ ея прощальное письмо ко мнѣ…

— Андрей, я вѣрю тебѣ, голубчикъ, и такъ… — отстраняя письмо, ласково и печально сказалъ Левъ Аполлоновичъ. — Не надо…

— А я прошу тебя, прочти…

— Если ты хочешь… — сказалъ Левъ Аполлоновичъ и прочелъ:

«Прощай, я уѣзжаю… И не ищите меня: это совершенно безполезно. Мнѣ отвратительна деревня, мнѣ противны эти всѣ книги твои, — хочу не читать про жизнь, а жить, и жить всѣми силами души и тѣла. Пусть онъ благородный человѣкъ, но я не хочу — не хочу, не хочу, не хочу! — сгорать на кострѣ даже самаго благороднаго человѣка на свѣтѣ. То, что я пишу тебѣ, можетъ быть, безтолково, но — все равно! Всякія слова опротивѣли мнѣ. Я больше не могу. И пожалуйста, не воображай, что я ѣду топиться: нѣтъ, жить, жить, жить буду я… Прощай и — разъ навсегда! Все кончено. — Ксенія .».

Онъ опустилъ письмо и ласково и печально посмотрѣлъ на Андрея. И вдругъ лицо Андрея задергалось и онъ, закрывъ его руками, заплакалъ.

— Но, Андрюша… — испытывая странную слабость и чувствуя опять въ себѣ этотъ разгорающійся свѣтъ, сказалъ Левъ Аполлоновичъ. — Я не стану вамъ на дорогѣ… Вы оба совершенно свободны…

Андрей поднялъ къ нему свое исковерканное страданіемъ лицо.

— Именно поэтому-то, можетъ быть… именно въ этомъ-то и узелъ всего… — едва выговорилъ онъ. — Но… но… я не… принимаю…

Въ комнатѣ наступила глубокая тишина, — только тихія рыданія Андрея нарушали ее… Внизу горбунья жутко выжидала чего-то. Наташа не хотѣла вѣрить своему счастью и не могла не вѣрить: ея нѣтъ, ея нѣтъ, ея нѣтъ! И — развѣ принцы въ сказкахъ не любили простыхъ дѣвушекъ?!

Поздно ночью Сергѣй Ивановичъ привезъ Нину въ Древлянскъ и, такъ какъ никакихъ бумагъ у нея не было да и вообще первое время хотѣлось избѣжать всякой огласки и шума, то сразу же всталъ вопросъ: куда же ему съ ней дѣваться? И сразу же самъ собой получился отвѣтъ: да, разумѣется, къ Юрію Аркадьевичу Утоли-моя-печали… Было поздно, около часу, было совѣстно тревожить старика, но что же дѣлать? Не оставлять же ее, иззябшую и уже перепуганную, на улицѣ… Они подъѣхали къ дому учителя — на ихъ счастье въ окнѣ свѣтилась еще лампа. Сергѣй Ивановичъ легонько постучалъ въ окно и тотчасъ же въ форточку послышался добрый голосъ старика:

— Ну, кого тамъ Богъ принесъ?

Онъ совсѣмъ не былъ удивленъ позднему гостю: къ нему шли и ѣхали со всѣхъ сторонъ и во всѣ часы дня и ночи. Но, когда изъ смущенныхъ объясненій Сергѣя Ивановича онъ узналъ, въ чемъ дѣло, онъ значительно вытянулъ губы и покачалъ головой:

— Нда… Это надо обмозговать… — пробормоталъ онъ, но тотчасъ же спохватился: — Во всякомъ случаѣ въѣзжайте на дворъ… или нѣтъ, лучше вотъ какъ: спутница ваша переночуетъ у меня — у меня какъ разъ комната сына свободна, тепло и уютно, — а вы ужъ поѣзжайте ночевать на постоялый, что ли… Такъ будетъ поскладнѣе, голубчикъ…

Сергѣй Ивановичъ быстро устроилъ смущенную и взволнованную Нину въ комнатѣ Константина Юрьевича.

— Ну, а теперь подите-ка сюда, батенька… — позвалъ его къ себѣ старикъ. — По-стариковски вижу я, что надо намъ крѣпко совѣтъ держать, а для того, чтобы держать его толкомъ, вамъ ужъ придется выложить мнѣ все. Такъ-то… И потому садитесь и, что можно, разсказывайте…

Разсказывать, собственно, было нечего: все было, какъ на ладони.

— Тэкъ-съ, тэкъ-съ… Номерокъ довольно сурьезный, я вамъ доложу… — говорилъ старикъ задумчиво. — Но ясно одно: если вы не хотите скандала, если вы не хотите, можетъ быть, даже потери мѣста, то, конечно, о немедленной женитьбѣ и рѣчи быть не можетъ. Нужно, чтобы она пожила на свободѣ нѣкоторое время, пока ея выходъ изъ монастыря попризабудется, а тамъ можно и жениться будетъ. Но жениться, такъ сказать, на монахинѣ — дѣло немыслимое…

Сергѣй Ивановичъ — хотя сердце его и требовало рѣшеній героическихъ, а тамъ хоть трава не расти, — понялъ, что старикъ правъ.

— Согласны? Затѣмъ пунктъ второй: гдѣ же пока пристроить вашу невѣсту? Вы говорите, что Ахмаровы ближайшіе родственники ей? Знаю ихъ и думаю, что съ ними намъ каши не сварить: люди помѣшаны на своемъ высокомъ родѣ и носъ держатъ высоко. Взять меня? Радъ бы всей душой, но мое положеніе педагога обязываетъ меня къ большой осторожности: начальству это можетъ не понравиться. И потому, можетъ быть, слѣдуетъ намъ утречкомъ постучаться къ нашимъ толстовцамъ, къ Павлу Григорьевичу. Онъ живетъ хоть и сѣро, и неуютно, и съ большой натугой, но человѣкъ онъ совсѣмъ свободный и ни съ чѣмъ и ни съ кѣмъ не считается… А тамъ видно будетъ…