Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Правда, порядокъ тамъ во всемъ, а чистота такая, что иной разъ и глазамъ не вѣришь… — степенно говорила она. — Ну, а на счетъ пищи вотъ очень слабо, а въ особенности у нѣмцевъ: жидкая пища, несурьезная, а супы ежели взять, такъ и вовсе смотрѣть не на что: нашъ «Рэксъ» и нюхать не сталъ бы. Ну, не понравилось мнѣ тоже очень, что которые дѣтей до двѣнадцатаго году не хрестятъ. А такъ къ церкви усердны очень — какъ воскресенье, такъ всѣ у обѣдни, въ книжку смотрятъ и поютъ. Народъ вообще ничего, обстоятельный хорошій…

А Иванъ Степановичъ все сидѣлъ въ одиночествѣ въ своей тепло натопленной, уютной комнаткѣ. Въ печкѣ урчать, прихлопывая заслонкой, березовыя дрова, кошка, пригрѣвшись на диванѣ, дремотно мурлыкаетъ и кротко, благостно смотритъ большеокій ликъ Спасителя, согрѣтый лампадой, а старикъ неторопливо проглядываетъ свои записки и вся его жизнь, потерявъ свои острые углы и рѣзкіе изломы, смягченная, осіянная, преобразившаяся, проходитъ передъ нимъ, и все ему въ ней равно дорого и мило, и не въ чемъ какъ будто раскаиваться, не о чемъ сожалѣть, ибо все на своемъ мѣстѣ, какъ хорошо выбранное слово въ красивомъ стихѣ…

Иногда, въ ядреный, солнечный день лѣсники запрягали для него Буланчика и тихо возили его часокъ-другой лѣсными дорогами, и онъ замѣчалъ, что бѣлки въ этомъ году очень много, что вотъ тутъ перешли дорогу лоси, что въ Осиновомъ логу держится выводокъ волковъ… И случалось, увидитъ вдругъ Иванъ Степановичъ солнечный лучъ, тепло зардѣвшійся на золотомъ стволѣ сосны гдѣ-нибудь въ лѣсной чашѣ, и заплачетъ — такъ покажется ему это умилительно! А то пойнтерковъ своихъ выпустить велитъ и стоитъ въ шубкѣ на крыльцѣ, любуется, какъ они, воздушные, прекрасные, носятся по двору въ то время, какъ «Рэксъ», стоя рядомъ со своимъ старымъ хозяиномъ, смотритъ неодобрительно и печально на суету этихъ вертлявыхъ, легкомысленныхъ собакъ. Воробей Васька хлопотливо летаетъ вокругъ дома, вертится по карнизамъ и все подчеркиваетъ, что вотъ онъ живъ, живъ, живъ…

И вотъ разъ утромъ, когда въ тихомъ, морозномъ воздухѣ съ яснаго, блѣдно-голубого неба порхали рѣдкія веселыя звѣздочки-снѣжинки и особенно четко и ярко алѣла по бѣлымъ опушкамъ рябина, въ звонкомъ лѣсу отдаленно запѣлъ колокольчикъ. Ваня, торопливо одѣвшись, выбѣжалъ на крыльцо: папа изъ города ѣдетъ, папа ѣдетъ!.. Дѣйствительно, земская пара завернула на усадьбу, но въ тарантасѣ сидѣлъ не папа, а какая-то дама, закутанная въ шаль — путь съ полустанка былъ не близкій. Еще нѣсколько минутъ, тарантасъ остановился у крыльца и Ваня завизжалъ и запрыгалъ отъ радости: тетя Шура, его любимая тетя пріѣхала!..

— Не могла вытерпѣть… — говорила тетя Шура, цѣлуясь и улыбаясь своей доброй улыбкой. — Устроила кое-какъ ребятишекъ съ няней и къ вамъ… Она у меня славная… Ну, а у васъ какъ?..

И тотчасъ же лицо Марьи Семеновны приняло умиленное выраженіе и глаза налились слезами.

— Готовятся все… И до чего тихи, до чего тихи стали, прямо на удивленье…

И тетя Шура заплакала потихоньку…

Осторожно, безъ шума раздѣлась она въ передней, передала сразу племяннику игрушки, чтобы онъ шелъ играть и не шумѣлъ, — прежде всего чувствовалось, что нельзя въ домѣ шумѣть… — погрѣлась у печки и потихоньку постучалась къ отцу. Тихо — только слышно, какъ весело урчатъ въ печкѣ, похлопывая заслонкой, березовыя дрова… Она постучала еще, — отвѣта нѣтъ…

Шура тихонько отворила дверь — Иванъ Степановичъ, какъ-то странно опустившись, сидѣлъ въ своемъ креслѣ, за рабочимъ столомъ, точно надъ работой какой глубоко задумался… И весело урчалъ огонь въ печи, и уютно мурлыкала кошка, и солнечный свѣтъ трогательно смѣшивался съ тихимъ сіяніемъ лампады и золотилъ бѣлую, пушистую голову старика…

— Папикъ! — испуганно уронила Шура.

Старикъ не шевельнулся.

Обѣ въ тревогѣ бросились къ нему, уже зная, но не желая еще знать, что предъ ними. Но сомнѣнія не было: Иванъ Степановичъ былъ мертвъ.

Шура, рыдая, опустилась передъ нимъ на колѣни, а Марья Семеновна, истово перекрестившись на образъ Спасителя, залюбовалась сквозь слезы на трогательно-кроткое лицо Ивана Степановича, — точно золотымъ лѣтнимъ вечеромъ слушалъ онъ тихій звонъ стараго лѣса… Потомъ, то и дѣло прорываясь рыданіями, она торопливо пошла за лѣсниками и Дуняшей: надо было прибрать стараго хозяина. И въ головѣ ея уже, несмотря на горе, возстанавливался строгій чинъ похоронъ: перво-на-перво на окнѣ надо будетъ поставить чашку съ чистой водой, чтобы передъ отлетомъ изъ родного дома душа покойнаго могла омыться, надо сейчасъ же послать къ Спасу-на-Крови на счетъ монахини читать псалтирь, надо приготовить и кутью, и поминки для всѣхъ…

А Шура, полная тихой, но глубокой скорби, — она вспоминала, какъ особенно нѣженъ былъ съ ней отецъ въ ея послѣдній пріѣздъ сюда, — стояла около него и сквозь слезы машинально смотрѣла на ту страницу записокъ, надъ которой онъ умеръ. Тамъ неувѣреннымъ, старческимъ почеркомъ, какъ видно, совсѣмъ еще недавно, въ концѣ главы было приписано:

«Да, мы слишкомъ, слишкомъ большое значеніе придаемъ всѣмъ этимъ писаніямъ нашимъ. Сегодня, шутя, я сказалъ Марьѣ Семеновнѣ, что не стоитъ такъ ужъ заботиться, если курица снесетъ хозяйкѣ однимъ яйцомъ меньше; на это она вполнѣ резонно возразила мнѣ, что не стоитъ такъ же заботиться и о томъ, если какой писатель напишетъ одной книжкой меньше… Вотъ воистину золотыя слова!»

И, полная трепетнаго желанія уловить до конца послѣднюю мысль любимаго отца, Шура осторожно перевернула нѣсколько страницъ назадъ и глаза ея упали на совсѣмъ свѣжую, сдѣланную, вѣроятно, еще сегодня помарку: раньше глава эта называлась «Литературная и общественная дѣятельность за послѣдніе годы», — теперь это заглавіе было перечеркнуто, а сверху неувѣреннымъ, старческимъ почеркомъ было написано: «Сказка про большого пѣтуха»….

Стояли тихіе, солнечные, морозные дни. Неподвижный воздухъ крѣпко жегъ лицо и веселилъ душу. Ужвинскіе лѣса превратились въ прекрасные, бѣлые чертоги: башни, арки, купола, минареты, огромныя бѣлыя залы, колонны и нѣтъ конца, нѣтъ конца этому прекрасному бѣлому городу… Деревни до коньковъ потонули въ снѣгу и по утрамъ золотисто-розовыми столбиками поднимался изъ избъ кудрявый, пахучій дымокъ. Ночью по синему снѣгу крутились свирѣпыя волчьи свадьбы и глаза звѣрей горѣли зеленымъ огнемъ и рвали они одинъ другого на смерть…

Неподалеку отъ Вартца, подъ кобломъ, въ теплой ямѣ, отрѣзанная отъ всего міра непроходимыми снѣгами, лежала медвѣдица съ двумя крошечными медвѣжатами и, посасывая могучую лапу, тихонько урчала: ур-ур-ур-ур… ур-ур-ур-ур.. — Люди думаютъ, что медвѣди сосутъ лапу для того, чтобы жиромъ своимъ обманывать зимній голодъ, но это совершенно невѣрно: лапа для медвѣдя это то же, что для человѣка весело шумящій самоваръ морознымъ вечеромъ. Безконечное ур-ур-ур-ур… это только выраженіе, завершеніе чувства уюта и наслажденія тишиной жизни. И сладко грезились медвѣдицѣ овсы вошеловскіе, гдѣ провела она не одинъ пріятный часъ, и лѣсной пчельникъ артюшинскаго Вавилы, и любовныя встрѣчи съ другомъ своимъ, тамъ, на далекихъ Лисьихъ Горахъ…