Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

«Что это? — думалъ, замирая, Сергѣй Ивановичъ. — Мажутъ? Ну, и слава Богу, Ты только сюда-то добирайся, а ужъ я тебя выпущу… — про себя обратился онъ любовно къ звѣрю. — Ну, выбирайся, выбирайся…».

Онъ вообще очень любилъ звѣря и всячески старался щадить его. И медвѣдя онъ рѣшилъ отъ заморскихъ гостей укрыть — только бы дошелъ звѣрь до него…. Но послѣ нелѣпаго выстрѣла Алексѣя Петровича — было слышно, какъ защелкала пуля высоко по стволамъ, — медвѣдица повернула на облаву. Мужики и бабы, въ совершенно непонятномъ остервененіи, забывъ рѣшительно о всякой личной опасности, съ дикой яростью набросились на нее и, уже уставшая отъ прыжковъ по глубокому снѣгу, медвѣдица снова повернула на цѣпь стрѣлковъ въ надеждѣ быстрымъ настискомъ прорвать ее. Но съ перваго номера снова увѣренно стукнулъ выстрѣлъ и съ разбитымъ въ мелкіе куски черепомъ медвѣдица ткнулась носомъ въ холодный, разсыпчатый и пахучій снѣгъ….

Облава, радостно разстроивъ ряды, бросилась по глубокому снѣгу къ звѣрю. Шуркая лыжами, подходили съ номеровъ стрѣлки. Русскій возбужденный говоръ мѣшался съ увѣреннымъ птичьимъ говоромъ американцевъ. Прибѣжали оба обкладчика, блѣдные, какъ смерть, отъ пережитыхъ волненій, съ огромными сіяющими глазами и все трясущіеся съ ногъ до головы. И сейчасъ же нашлись охотники лѣзть подъ кобелъ, и вытащили изъ ямы двухъ крошечныхъ, черненькихъ, въ бѣлыхъ галстучкахъ, медвѣжатъ, которые безсильно загребали въ воздухѣ своими лапками и сердито орали. Здоровый мужицкій хохотъ стоялъ въ бѣлыхъ чертогахъ лѣса.

— Во: ишь, какъ верезжитъ!.. — слышались голоса. — Сразу свою породу сказывать… А ногами-то, ногами-то, гляди, какъ загребать… А когтищи-то, а?

— А very fine beast… — разглядывая убитую медвѣдицу, сказалъ директоръ.

— Oh, yes, very fine indeed… — послышались голоса. — Is n’t it?

— Ну-ка, Липатка, поговори-ка съ ними по мерикански-то… — пустилъ кто-то. — Кто? Липатка-то? Онъ у насъ на всѣ языки можетъ… Ну-ка, Липаткъ, а?… Чего ты, дура, скѣсняешься?

Но Липатка, оборванный, въ лаптяхъ, съ дикими глазами, отмалчивался: потупившись, онъ смотрѣлъ на распростертую по взрытому, окровавленному снѣгу медвѣдицу и ему было жалко лѣсного звѣря-богатыря… И вспомнилось ему жаркое іюльское утро, когда онъ, за Исехрой, въ моховыхъ болотахъ налаживалъ пружки на глухарей и тетеревей, и вдругъ, почувствовавъ чью-то близость, вскинулъ глазами и обмеръ: неподалеку, среди бѣлыхъ кочекъ, стояла крупная, черная медвѣдица и недовѣрчиво смотрѣлъ на него. Затѣмъ, понявъ, что это свой, она удовлетворенно фыркнула и, не торопясь, потянула на боръ. И подсказало ему его дикое сердце, что это была она, и стало ему сумно… Хмурился и Сергѣй Ивановичъ: и ему это кровавое вторженіе чуждаго міра въ его лѣса было очень не по душѣ и, хотя начальствомъ и было ему вмѣнено въ обязанность оказывать высокимъ гостямъ всякое вниманіе, онъ смотрѣлъ на нихъ холодно и отдѣлывался только короткими, вѣжливыми фразами….

И гости по развороченному снѣгу пошли осматривать берлогу.

— Oh, what is it?

Надъ плещущимъ, рокочущимъ, звенящимъ среди бѣло-голубыхъ глыбъ льда Гремячимъ Ключемъ, на разубранныхъ снѣгомъ старыхъ еляхъ яркъ сверкали маленькіе образки и весело пестрѣли безчисленныя ленточки. Сергѣй Ивановичъ коротко объяснилъ это убранство Алексѣю Петровичу и тотъ перевелъ американцамъ. Они равнодушно посмотрѣли на столѣтнія ели — они ничего не поняли и даже и не желали понимать: что-то дикое, русское, что does not matter at all.

Между тѣмъ лѣсники, по распоряженію Сергѣя Ивановича, обносили замерзшую облаву традиціоннымъ стаканчикомъ. Мужики хлопали шкалики, рычали отъ удовольствія и галдѣли все больше и больше.

— Ну, Липаткъ… Чево-жъ ты?… — приставали они все къ Липаткѣ. — Переговори съ господами-то по-мерикански… А? Елды-булды — ишь, какъ наяриваютъ….

Сразу захмелѣвшій Гришакъ Голый, мещерскій обличитель, сдѣлалъ вдругъ ловкую «выходку» и плясовымъ говоркомъ пустилъ:

— Го-го-го-го… — раскатились мужики. — Айда, Гришакъ, въ ротъ тебѣ ногой!.. Го-го-го-го…

Послѣ короткаго, но шумнаго завтрака на тихой Ужвинской Стражѣ — осиротѣвшій старый Рэксъ просто не зналъ, куда и дѣваться отъ этого непріятнаго шума. — по бѣлой, сверкающей алмазами дорогѣ снова вытянулся длинный рядъ саней. На каждыхъ саняхъ, рядомъ съ ямщикомъ, на облучкѣ сидѣлъ лѣсникъ. Объиндѣвѣвшіе стражники и урядники скакали сзади на объиндѣвѣвшихъ лошадяхъ. Заливались веселымъ звономъ колокольчики и рокотали бубенчики и глухари. Встрѣчные мужики въ испугѣ торопливо валились со своими возами въ придорожные сувои и, снявъ шапки, долго смотрѣли вслѣдъ пышному поѣзду. А тѣмъ временемъ Гаврила съ Петромъ, получивъ оглушительную награду, снимали пышную шкуру съ fine beast. Они скрывали это другъ отъ друга и каждый отъ самого себя, но имъ было нехорошо и точно чего-то совѣстно… Тутъ же, на снѣгу, вертѣлся вкругъ нихъ любопытный Васька, старый воробей, и звонко заявлялъ, что онъ вотъ живъ, живъ, живъ….

И снова затихъ, занесенный снѣгомъ, старый лѣсъ. Только стайки синичекъ чуть звенѣли въ прекрасныхъ бѣлыхъ покояхъ, а когда бѣлка, прыгая, рушила съ лохматой вѣтви снѣгъ, весь покой наполнялся вдругъ нѣжнымъ, серебристымъ сверканіемъ. Изъ оврага вылѣзъ къ Гремячему Ключу матерой волкъ и долго нюхалъ взрытый и окровавленный снѣгъ. Онъ совсѣмъ приготовился было завыть, но вдругъ что-то жуткое ухватило его за душу и онъ, поджавъ полѣно, снова безшумно свалился въ глухой оврагъ…

А въ далекомъ Древлянскѣ въ это время въ ярко освѣщенной столовой губернатора въ великолѣпно сшитыхъ фракахъ кушали высокіе гости и, поднимая въ честь Новаго Года бокалы съ пѣняшимся шампанскимъ, на птичьемъ языкѣ своемъ увѣренно произносили тосты за преуспѣяніе своего огромнаго предпріятія и за дружескія отношенія двухъ великихъ и благородныхъ націй. Губернаторъ сперва и Алексѣй Петровичъ потомъ отвѣчали имъ тостами за процвѣтаніе великой заокеанской республики и они дружно кричали:

— Hip, hip, hip — hourrah!

И весь городъ, вся земля Русская сіяла въ звѣздной темнотѣ морозной ночи веселыми новогодними огнями, и съ наряднымъ звономъ колокольцевъ и бубенчиковъ носились въ холодной, искрящейся пыли тройки по улицамъ, и слышался счастливый смѣхъ…

Лиза сидѣла въ своей рабочей комнаткѣ на Дѣвичьемъ Полѣ, неподалеку отъ клиникъ, и грустила. Грустила она, во-первыхъ, потому, что на дворѣ ослѣпительно сверкало солнце и брилліантами вспыхивала звенящая капель, а она вотъ одна, во-вторыхъ, потому, что до сихъ поръ никакъ не могла она простить себѣ, что зимой, послѣ похоронъ отца, она наговорила столько колкостей Андрею, а въ-третьихъ, и главнымъ образомъ потому, что въ душѣ ея все не угасалъ давній и тяжелый разладъ.