Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Въ Лизѣ было собственно двѣ Лизы. Одна Лиза любила ходить по грибы, пѣть въ звонкомъ лѣсу русскія пѣсни, играть въ горѣлки, говорить всякія глупости и хохотать такъ, здорово живешь, безъ всякой причины, а другая Лиза считала непремѣннымъ долгомъ своимъ ходить на концерты Скрябина и мучиться и считать себя круглой дурой потому, что — если говорить по совѣсти — ничего она въ этой странной музыкѣ не понимала и никакого удовольствія она ей не доставляла; одна Лиза могла часами, съ увлеченіемъ, съ восторгомъ возиться съ Марьей Семеновной въ ея пахучей кладовкѣ, варить, солить, мочить, мариновать, увязывать, пробовать всякія съѣдобныя сокровища, а другая Лиза терзалась надъ разногласіями эсъ-эровъ и эсъ-дековъ и никакъ не могла взять въ толкъ, «почему сіе важно въ-пятыхъ»; одна Лиза могла искренно расплакаться, если дуракъ-гребень не хотѣлъ сразу расчесать ея красивыхъ, мягкихъ черныхъ волосъ и швырнуть его, идіота, къ черту въ уголъ, и плакать ночами потому, что никакъ она не можетъ не говорить Андрею дерзостей, а другая Лиза умирала отъ тоски надъ «Божественной Комедіей», изъ которой ея знакомый революціонеръ Константинъ Юрьевичъ съ такой легкостью цитировалъ «Lasciate ogni speranza», надъ «Потеряннымъ Раемъ», надъ Карломъ Марксомъ, который — вотъ проклятый! — написалъ цѣлыхъ три тома «Капитала», одинъ непонятнѣе другого, и шла на рефератъ Евдокіи Ивановны Кукшиной, и спорила съ курсистками и студентками о міровой революціи. Лизѣ кажется, что г-жа Кукшина несетъ плоскій и пошлый вздоръ отъ котораго уши вянутъ, но оглянется — вездѣ внимательныя лица, апплодисменты и на утро во всѣхъ газетахъ: Евдокія Ивановна… Евдокія Ивановна… Евдокія Ивановна, чтобы ее черти совсѣмъ побрали… И Лиза съ сіяющими глазами начинаетъ апплодировать тоже… И, естественно, Лизѣ кажется, что засѣдать, реферировать, сказать во время «Lasciate ogni speranza», поспорить про Маркса, попасть въ газеты чрезвычайно важно и значительно. И она никакъ не могла понять, какая же Лиза въ ней настоящая, печалилась и изнемогала подъ той, во-истину, непосильной ношей, которую она, подчиняясь чьей-то сторонней и странной волѣ, взваливала на свои молодыя плечи… И что всего хуже, одна Лиза хотѣла бы хоть разъ, но всѣмъ сердцемъ броситься на шею Андрею и, какъ лѣсная мавка-русалка, зацѣловать, заласкать его до смерти, а другая Лиза, Лиза Маркса, г-жи Кукшиной и «Lasciate ogni speranza», презрительно вздергивала кверху свой хорошенькій носикъ и совѣтовала ему, прежде чѣмъ спорить съ ней, прочесть книгу Бебеля о женщинѣ…

— Можно?

Весенняя печаль сразу слетѣла съ хорошенькаго личика. Лиза притворила дверь въ свою бѣлую спаленку, быстро напустила на себя выраженіе совершенно сознательной личности и сказала:

— Пожалуйста!

Въ комнату вошелъ развязно и нагло Константинъ Юрьевичъ. На его козлиномъ лицѣ нагло сіяло золотое пенснэ, а въ красивомъ, небрежно повязанномъ галстухѣ сказывался одновременно и кокетство, и презрѣніе къ буржуазному міру и его гнуснымъ предразсудкамъ. Его очень тянуло къ хорошенькой землячкѣ, но онъ считалъ бы для себя величайшимъ позоромъ обнаруживать какіе-то тамъ сантименты. Въ этомъ словѣ слышалось ему что-то такое отъ сантима, отъ всей этой буржуазной сволочи и вообще чепухи, какъ правильно замѣтилъ это Базаровъ и блестяще подтвердилъ Джонъ-Стюартъ-Милль. Онъ съ аффектированной небрежностью поздоровался съ Лизой, повалился въ кресло и сталъ нагло раскачивать ногой. Это раскачиваніе было неудобно ему, утомительно, но это говорило о его презрѣніи къ предразсудкамъ да, пожалуй, отчасти и къ жизни вообще, это было довольно шикарно…

— Хотите чаю? — спросила Лиза.

— Ну, вотъ… Какъ придешь, такъ непремѣнно чаю… — усмѣхнулся Константинъ Юрьевичъ. — Какъ еще крѣпко сидитъ въ васъ бабушка! А еще современная женщина…

— Пожалуйста! — вздернула Лиза носикомъ. — Я люблю пить чай и безъ всякой бабушки… Хотите или нѣтъ?

— Ну, что же, пожалуй, разъ это доставляетъ вамъ удовольствіе. А вы были вчера на рефератѣ Кукшиной?

— Разумѣется!

— Ну, что, какъ?

— Чрезвычайно, чрезвычайно интересно!

— Да, она бабецъ съ темпераментомъ… — снисходительно замѣтилъ Константинъ Юрьевичъ. — Хотя много еще въ ней сидитъ этой буржуазной маниловщины…

Въ дверь осторожно постучали.

— Войдите!

На порогѣ стоялъ Андрей, исхудавшій и печальный. Лиза вспыхнула и мысленно быстро обратилась къ своему языку: «если ты и теперь мнѣ что напортишь, такъ и знай: исколю булавкой!» И ласково она проговорила:

— А-а, Андрей Ипполитовичъ… Это очень любезно съ вашей стороны… Давно изъ «Угора»!?

— Только вчера…

Онъ замѣтилъ вдругъ развязную позу Константина Юрьевича и его нагло качающуюся ногу, по лицу его прошла тѣнь и въ душѣ потянуло холодкомъ.

— Ну, садитесь… Сейчасъ будемъ пить чай… — говорила разрумянившаяся Лиза. — Но сперва только скажите: какъ у васъ тамъ? Все слава Богу?

— Нѣтъ, не совсѣмъ…

— Что такое?

— Да это нашествіе иноплеменниковъ взбудоражило весь край… — отвѣчалъ Андрей, поздоровавшись съ Константиномъ Юрьевичемъ и садясь отъ него подальше. — Инженеры въ городъ понаѣхали, свои и американцы, лазятъ по лѣсамъ, все что-то вычисляютъ, записываютъ, измѣряютъ… А въ городѣ кутежи безъ конца, тройки, шампанское… Идетъ Капиталъ и — что-то будетъ?

— Ну, и что же? И прекрасно… — поднялся кверху хорошенькій носикъ. — По крайней мѣрѣ край оживится… Не всѣ такіе медвѣди, какъ вы: лежитъ въ своей берлогѣ, сосетъ лапу и ни до чего ему дѣла нѣтъ…

— И это міровой процессъ и бороться противъ него отдѣльному человѣку также безполезно, какъ безполезно комару пытаться остановить курьерскій поѣздъ… — важно вставилъ Константинъ Юрьевичъ, качая ногой.

Андрей пропустилъ его замѣчаніе мимо ушей. Константинъ Юрьевичъ всегда раздражалъ его. Но онъ сдержался.

— Почему же берлога? — обратился онъ къ Лизѣ. — Жизнь, если въ нее вдуматься поглубже, и тамъ также интересна, какъ и вездѣ… Возьмите хотя эту драму, которая начинаетъ теперь развертываться тамъ, эту борьбу боговъ, — развѣ это не интересно? Съ одной стороны въ лѣсныхъ пустыняхъ нашихъ живо еще древнее славянское язычество, этотъ свѣтлый пантеизмъ, съ которымъ вотъ уже тысячу лѣтъ безплодно борется враждебная ему мрачная византійщина, подмѣнившая собою Христа, теперь выступаетъ на сцену новый, желтый Богъ нашего времени, Капиталъ, и уже чуется въ воздухѣ, въ тысячѣ мелочей, ходъ бога новѣйшаго, Революціи, который идетъ вслѣдъ за Капиталомъ. Что побѣдитъ, когда, какъ?..

— Конечно, революція… — авторитетно усмѣхнулась Лиза.

— Само собой разумѣется, она сотретъ и ваше дикое язычество, и противную византійшину, и гнусный капиталъ… — раскачивая ногой, презрительно сказалъ Константинъ Юрьевичъ.