Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

И не только люди, слушая перекатный звонъ пасхальный, умилялись и радовались, — во всѣхъ звонкихъ чашахъ лѣсныхъ радостнымъ эхо отзывались ему лѣсные духи всякіе: и имъ было радостно узнать, что воскресла жизнь…

На второй день праздника на Ужвинскую Стражу на парѣ потныхъ, дымящихся лошадокъ съ высоко подвязанными хвостами, едва-едва добралась съ полустанка измокшая, усталая отъ тяжелой дороги, но радостно-оживленная Лиза. Носикъ ея былъ задорно поднятъ вверхъ, но сердчишко что-то замирало. И всю дорогу грозила она своему языку: «Ну, смотри… Если и на этотъ разъ ты подведешь меня, я не знаю, что я съ тобой и сдѣлаю…» Она одарила игрушками Ваню, одѣлила подарками и Марью Семеновну, и лѣсниковъ, и бабъ ихъ, всѣхъ. Но всѣхъ счастливѣе оказался все же Петро: кромѣ отрѣза на штаны и на рубаху, она подарила ему полный прейскурантъ Мюра и Мерилизъ, чуть не въ полпуда вѣсомъ, а кромѣ того еще и толстенный прейскурантъ какой-то германской фирмы на оптическіе и хирургическіе инструменты…

И не успѣла она какъ слѣдуетъ привести себя съ дороги въ порядокъ и напиться съ братомъ чаю — онъ былъ съ ней особенно нѣженъ, потому что очень счастливъ: отстоявъ съ Ниной Свѣтлую Заутреню въ городѣ, съ нею первой онъ и похристосовался… — и наѣсться чуть не до потери сознанія удивительной пасхи, кулича, окорока, крашенокъ, которыми Марья Семеновна гордо заставила весь большой столъ, какъ вдругъ за окномъ послышался колокольчикъ. Братъ съ сестрой посмотрѣли съ удивленіемъ одинъ на другого, но тутъ же Сергѣй Ивановичъ выглянулъ въ окно, радостно ахнулъ и бросился на крыльцо.

У крыльца уже стояла ямская пара и, весь забрызганный грязью, Юрій Аркадьевичъ, высаживаясь, говорилъ своимъ ласковымъ говоркомъ на о:

— Что? Не ожидали? Не прогоните?

И, обернувшись назадъ, протянулъ руку:

— Нина Георгіевна, вашу ручку!

Но двѣ молодыхъ, сильныхъ руки уже опередили его и счастливая, зарумянившаяся Нина точно перелетѣла на сухое крыльцо. Воробей Васька любопытно вертѣлся на ближайшихъ наличникахъ и отчаянно заявлялъ, что вотъ и онъ живъ, живъ, живъ…

— Ну, вотъ и доѣхали, слава Богу… — отдуваясь, говорилъ Юрій Аркадьевичъ и тихонько добавилъ Сергѣю Ивановичу: — Разъ на Красной Горкѣ свадьба, то мы ужъ рѣшили не очень церемониться, а?

— Золотой вы человѣкъ, дѣдушка! — тихонько и тепло сказалъ Сергѣй Ивановичъ. — Ну, идемте, идемте…

— Постой, погоди, что ты? — проговорилъ старикъ, какъ-то незамѣтно перешедшій съ нимъ на ты. — Надо и порядокъ знать… Христосъ воскресъ, Гаврила, Петро… Съ праздникомъ васъ… А-а, и Дуняша!.. — онъ оглядѣлъ ея большой животъ и покачалъ головой: — Ну, и поторопилась ты, дѣвка!

— Да что, баринъ, прямо силушки моей нѣту! — степенно, совсѣмъ, какъ настоящая баба, сказала Дуняша. — Ужъ такъ чижало, такъ чижало, что и сказать вамъ не могу…

Но это было только бабье кокетство: на самомъ дѣлѣ, Дуня не только радовалась той молодой жизни, которую она чувствовала въ себѣ, но какъ-то даже гордилась ею.

И всѣ, весело галдя, пошли сперва чиститься съ дороги, а потомъ въ благоухающую всякой доброй снѣдью столовую, гдѣ уже бурлилъ самоваръ. Лиза смѣялась и щебетала, но какой-то колючій клубокъ то и дѣло подымался ей къ горлу. И когда всѣ, шумя, усѣлись вкругъ стола, Лиза вдругъ исчезла. Съ какой-то книгой въ рукахъ, ничего не видя, потупившись, она вышла изъ дому и молодымъ, пахучимъ соснячкомъ прошла на высокій, обрывистый берегъ Ужвы.

Рѣка гуляла на цѣлыя версты и носилась надъ ней пьяная птица, и шумѣлъ лѣсъ тысячью голосовъ, и пахло солнцемъ, и чуть виднѣлся въ небѣ серебристый серпикъ мѣсяца, старой Мокоши, богини и покровительницы женщины, а глаза, — должно быть, отъ яркаго солнца ихъ все слеза застилала, — невольно обращались все влѣво, туда, гдѣ вдали, за серебристымъ разливомъ, темнѣлъ старый угорскій паркъ… Лиза сѣла на старый, широкій пень и раскрыла книгу. То была «Пѣснь о полку Игоревѣ», которую уже давно взяла она у Андрея, старая, самая старая русская книга. И вдругъ запѣли-заплакали въ молодой душѣ печально торжественныя слова:

«…То не десять соколовъ пускалъ Боянъ на стадо лебедей, то вѣщіе пальцы свои вкладывалъ онъ на живыя струны и струны сами пѣли славу князю…»

«…Ярославна рано плачетъ, въ Путивлѣ, на городской стѣнѣ, говоря: о, вѣтеръ, вѣтеръ, зачѣмъ, господине, такъ бурно вѣешь? Зачѣмъ на легкихъ крылышкахъ своихъ мчишь ханскія стрѣлы на воиновъ мужа моего? Развѣ мало тебѣ вѣять вверху, подъ облаками, лелѣя корабли на синемъ морѣ? Зачѣмъ, господине, веселье мое по ковылю развѣялъ?..»

«…Полечу я, какъ кукушка, по Дунаю… Омочу я бобровый рукавъ въ Каялѣ-рѣкѣ… Я утру раны князю на крѣпкомъ тѣлѣ…»

И живо — живо отозвалась тоскующая дѣвичья душа на тоску той сестры своей, княгини Ярославны, въ Путивлѣ, на городской стѣнѣ, надъ степью безкрайною:

— О, да, да: «полечу я, какъ кукушка, по Дунаю, омочу я бобровый рукавъ въ Каялѣ-рѣкѣ, утру я раны князю на крѣпкомъ тѣлѣ…»

И, не отрываясь, она все смотрѣла сквозь застилавшія глаза слезы вверхъ по серебряному разливу, туда, гдѣ темнѣлъ старый угорскій паркъ, потомъ вздохнула печально, повернулась и —

— Ахъ!

— Здравствуйте, Елизавета Ивановна… А меня послали искать васъ… — смущенно раскланялся Андрей. — Я, знаете, пріѣхалъ къ Сергѣю Ивановичу на глухарей…

— На глухарей? — дерзко поднялся хорошенькій носикъ кверху. — А что же, для культурнаго человѣка развѣ въ деревнѣ нѣтъ занятія болѣе полезнаго?

Лиза вдругъ яростно стиснула зубы и подумала злобно: «ну, и что же я только тебѣ надѣлаю, проклятый!». Андрей исподлобья смотрѣлъ на нее смущеннымъ взглядомъ. И вдругъ робко онъ проговорилъ:

— Зачѣмъ вы… всегда… со мной говорите… такъ?

Взяло за сердце…

— Это не я! — живо отозвалась она. — Это — окаяшка…

— Кто?!

— Окаяшка! Какъ, вы не знаете, что такое окаяшка?! — поднялся носикъ кверху. — Марья Семеновна говоритъ, что на лѣвомъ плечѣ у каждаго человѣка сидитъ вотъ этотъ самый окаяшка, такой малюсенькій чертеночекъ, который и подзуживаетъ человѣка на всякія глупости. Но мой окаяшка не маленькій, а очень, очень большой и я почти всегда говорю совсѣмъ не то, что думаю. Всѣ думаютъ, что это говорю я, а это онъ, окаяшка…

— А если я спрошу не окаяшку, — робко улыбнулся Андрей, — а мою… милую, милую дѣвушку, которую я… такъ люблю… что безъ нея…

— Милый, милый!

И Лиза такъ вся и прильнула къ нему…

Сіяла рѣка, гремѣли хоралы птицъ по лѣсу, и по всей солнечной землѣ изъ края въ край шелъ немолчный красный звонъ: звонили колокола и въ старомъ монастырѣ, и на Устьѣ, и на Воршѣ, и даже изъ далекаго города шелъ по серебряному разливу торжествующій гудъ колоколовъ…

— И ты запомни разъ навсегда… — говорила она, обнявъ его. — Если я что говорю, такъ ты понимай всегда наоборотъ… Помнишь вотъ, былъ у меня ты въ Москвѣ и я стыдила тебя за то, что ты сидишь въ берлогѣ? Ну, вотъ. Это ты долженъ былъ понимать такъ, что мнѣ до смерти… ну, до смерти!.. хочется въ деревню…