Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

— Такъ кто же тебѣ мѣшаетъ?

— Очень многое!.. А наука? А общественная дѣятельность? Вотъ недавно была я на рефератѣ Евдокіи Ивановны Кукшиной…

— Какой Кукшиной?

— Какъ?! Ты не знаешь Кукшиной?! — негодующе поднялся кверху хорошенькій носикъ. — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ: это говоритъ опять окаяшка! — спохватилась испуганно Лиза. — Кукшина?.. Ну, это такъ… балаболка одна… И вотъ она говорила, что… Впрочемъ, наплевать на то, что она говорила… Хорошо? Теперь я остаюсь въ твоей берлогѣ навсегда, навсегда! Я до сихъ поръ не могу забыть о той несчастной старухѣ — помнишь? — которую застрѣлилъ сынъ… Въ самомъ дѣлѣ, мы ужасныя свиньи!.. И ты не можешь себѣ представить этого блаженства: ни Маркса, ни эсдековъ, ни Скрябина, ни профессоровъ, ничего, а только все самое простое и любимое…

— Да, да только все любимое… — цѣлуя ее безъ конца, понесъ Андрей всякую нелѣпицу. — Только будь ты со мной, дѣвушка моя свѣтлая, и все будетъ хорошо… Урлы-курлы-турлы… — совсѣмъ, какъ дикій голубь въ глухомъ оврагѣ, заворковалъ онъ.

Блаженная, она слушала.

— И ты знаешь, что еще замѣчательно? — сказала она. — Когда я говорю здѣсь, съ братомъ, съ лѣсниками, съ Марьей Семеновной, даже съ покойнымъ папикомъ, бывало, я чувствую, что я… ну, не глупѣе другихъ и можно даже прямо сказать, что я умная, а тамъ, въ Москвѣ, меня тысячи разъ въ день убѣждали какъ-то, что я круглая дура… Что это такое? Взяла «Русскія Вѣдомости» — дура, пошла слушать Кукшину — дура, развернула Маркса — сорокъ разъ дура… Удивительно!

И изъ края въ край солнечной земли шелъ торжественный гудъ краснаго звона, и гуляла серебряная рѣка, и гремѣли хоралы птицъ. Тихонько, обнявшись, они подошли къ дому. Изъ раскрытыхъ оконъ слышалась оживленная бесѣда.

— Подожди, давай загадаемъ… — прошептала Лиза. — Если говорятъ о хорошемъ, значитъ, все будетъ и у насъ хорошо, а если… Слушай…

— А когда же судъ надъ Шуралемъ, Юрій Аркадьевичъ? — спросилъ Левъ Аполлоновичъ.

— Какъ, развѣ вы не получили еще повѣстки?

— Нѣть…

— Удивительно… Это должно быть, водополье задержало… Назначенъ въ понедѣльникъ послѣ Фоминой…

— А-а… Слава Богу… Мы оба съ Андреемъ въ свидѣтеляхъ защиты…

— И я… — сказалъ Сергѣй Ивановичъ.

— И мать игуменья ѣдетъ, и всѣ сестры постарше… А какъ Шураль?

— Покоенъ и радостенъ… — своимъ ласковымъ говоркомъ сказалъ Юрій Аркадьевичъ. — Конечно, его оправдаютъ… Но исходъ его дѣла какъ-то совсѣмъ не интересуетъ его: онъ говоритъ, что ему все равно, что жить вездѣ можно, потому что Богъ вездѣ… Удивительно онъ сталъ трогательный…

— Хорошее! — радостно шепнула Лиза Андрею. — Идемъ… А знаешь что? — проговорила она, когда они отошли отъ окна. — Завтра мы должны ѣхать съ тобой на могилку къ папѣ, похристосоваться съ нимъ. Хорошо?

— Отлично…

— И яичекъ съ собой крашеныхъ возьмемъ и птичкамъ накрошимъ ихъ на могилку — ужасно, ужасно люблю я этотъ милый обычай!

Они, улыбаясь смущенно, остановились на порогѣ столовой, переглянулись.

— Сказать? — спросилъ онъ тихонько.

— Скажи! — стыдливо просіяла она.

— Папа… Сергѣй Ивановичъ… Господа… — вдругъ оборвался голосомъ Андрей. — Позвольте представить вамъ мою невѣсту…

Была звѣздная и морозная, по весеннему, ночь. Широко и привольно разбросались по небеснымъ долинамъ безчисленныя стада Велесовы. Свѣтлая Мокошь смотрѣлась въ серебряное зеркало Ужвы. И шумѣлъ подъ обрывомъ высокимъ только что проснувшійся дѣдъ Водяной и плескались мавки-русалки. Разоспавшійся за зиму старый Лѣшій обходилъ въ первый разъ дремлющій лѣсъ. И запоздалый вальдшнепъ протянулъ, хоркая, надъ лѣсной усадьбой. Петро радостно разсматривалъ новые прейскуранты: дѣтскія игрушки, кружева, трости, будильники, чернильницы, духи въ граненныхъ флакончикахъ, кровати, умывальники, телескопы, лупы, очки, пенснэ — всего и не перечтешь! Гаврила усердно промывалъ и смазывалъ ружья: молодые господа съ невѣстами своими собирались послѣ полночи на шалаши на тетеревей, на «Лѣшиху», и надо было все произвести въ порядокъ. За однимъ изъ наличниковъ печально нахохлился воробей Васька: еще вечеромъ полетѣлъ онъ, — такъ, изъ любопытства больше — посмотрѣть на разливъ Ужвы, вернулся, а около не совсѣмъ еще и достроеннаго гнѣзда ихъ — лежитъ, поджавъ ножки и охолодавъ уже, его воробьиха. И сколько онъ ни вертѣлся кругъ нея, сколько ни кричалъ, что живъ онъ, живъ, живъ, та такъ и не шелохнулась и сизая пленка затянула ея такъ еще недавно живые и смышленые такіе глазки… Правда, она послѣдніе дни была настроена почему-то нѣсколько меланхолически, но все же такого конца Васька никакъ не ожидалъ… И онъ нахохлился и затосковалъ глубоко, какъ только можетъ тосковать воробей. Правда, онъ и раньше видалъ мертвыхъ воробьевъ, но то были совсѣмъ другіе воробьи, которымъ, можетъ быть, и свойственно умирать, но его, Васькина, воробьиха… Это было совсѣмъ непонятно и явно несправедливо…

По темной дорогѣ, по-надъ рѣкой, шли, обнявшись, двѣ стройныхъ тѣни… Тонкій, нѣжный ледокъ, только что подъ ночь затянувшій всѣ лужи, пріятно хрустѣлъ и звенѣлъ у нихъ подъ ногами…

— Но только если, милый другъ, ты еще разъ посмѣешь смотрѣть такъ на Нину и такъ улыбаться ей, то…

— Да ты совсѣмъ сумасшедшая! Она же мнѣ завтра сестрой будетъ…

Но въ душѣ Андрей былъ восхищенъ невѣроятно.

— А я тебѣ говорю: не смѣй!.. Мое правило въ данномъ случаѣ такое: или я одна для тебя во всемъ свѣтѣ, или, какъ у Данте, «lasciate ogni speranza». И чтобы это было первый и послѣдній разъ!

— Милая ты моя дѣвушка… Ты моя радость… Урлы-курлы-турлы-урлы…

Лизѣ показалось это чрезвычайно логично и убѣдительно…

А на темномъ крылечкѣ, въ тепломъ охотничьемъ тулупчикѣ, сидѣлъ, задумчиво глядя на звѣзды, Левъ Аполлоновичъ. Тихонько про себя онъ напѣвалъ пасхальную пѣсню и, всматриваясь любовно въ каждое слово ея, все поражался, какъ это прекрасно и глубоко…

Еще зимой въ одной изъ залъ историческаго музея въ Москвѣ собралось засѣданіе ученаго общества, чтобы обсудить вопросъ о перевозѣ въ музей обрѣтеннаго въ Древлянской губерніи Перуна. И былъ зеленый столъ, и яркій свѣтъ, и уважительная тишина, и учтивыя рѣчи ученыхъ старичковъ. Предсѣдательствовалъ профессоръ Максимъ Максимовичъ Сорокопутовъ. Знаменитый ученый былъ очень смущенъ: съ нимъ случилось нѣчто, чего не случалось съ нимъ за всю долгую ученую карьеру ни разу. Пріѣхавъ тогда изъ Древлянска, онъ передалъ статейку Юрія Аркадьевича въ одну ему близкую редакцію — статью напечатать отказались: русскій народъ — сказалъ ему редакторъ съ несовсѣмъ русскимъ именемъ, — обрисованъ слишкомъ мрачно, это можетъ оскорбить общественное мнѣніе и, главное, можетъ охладить пылъ революціонныхъ круговъ. Старичекъ изумился и передалъ статью въ другую редакцію — отказъ: совершенно немыслимо разсказывать о народѣ такія мрачныя вещи! Старичекъ разсердился, приказалъ статью переписать и, подписавъ ее собственнымъ именемъ, самъ отвезъ ее въ редакцію третьей газеты, гдѣ онъ былъ постояннымъ сотрудникомъ. Чрезъ три дня къ нему на квартиру пріѣхалъ самъ редакторъ, чрезвычайно смущенный, и извинялся, и извивался, и не зналъ, куда дѣваться отъ смущенія, но — статью помѣстить рѣшительно немыслимо! Да еще съ такимъ именемъ! Нѣтъ, нѣтъ, это рѣшительно невозможно… Пусть глубокочтимый Максимъ Максимовичъ проститъ его… дорогой Максимъ Максимовичъ знаетъ, какъ имъ дорожатъ въ редакціи… Но это — немыслимо!