Иван Наживин - Перунъ [Старая орфография]

Андрею стало совсѣмъ тоскливо и онъ всталъ.

— Ну, мнѣ пора итти… — сказалъ онъ. — Можетъ быть, забѣгу къ вамъ еще какъ-нибудь потомъ… Вы на Пасхѣ пріѣдете къ намъ?

— Да, какъ всегда…

— Ну, такъ пока до свиданія…

— До свиданія… Да, кстати… — вспомнила она уже въ передней и хорошенькіе глазки ея впились въ его лицо. — А вы знаете… Ксенія Федоровна весьма преуспѣваетъ…

Она смутно чувствовала, что эта женщина сыграла въ ея жизни тяжелую роль, и хотѣла свои подозрѣнія провѣрить.

— Да? — сдержанно спросилъ Андрей. — Гдѣ же вы ее видѣли?

— Въ кино… Вы слыхали объ Элла Стрэй? Это — она…

— Да что вы говорите?!

— Фактъ… Сходите въ кино или купите портретъ Эллы…

Онъ простился и вышелъ. Лиза задумчиво опустила голову: нѣтъ, повидимому не Элла. И сегодня — надо отдать себѣ справедливость, — она сдерживалась много больше… Но все же этотъ глупый тонъ какого-то превосходства совершенно непозволителенъ!

— Ну, что же нашъ чай? — спросилъ Константинъ Юрьевичъ.

— Чай? — очнулась она. — Нѣтъ, у меня что-то голова разболѣлась, Константинъ Юрьевичъ… Вы лучше идите, а… чай въ другой разъ…

Козлиное лицо криво усмѣхнулось и онъ всталъ. Онъ былъ оскорбленъ. Но — сантименты ни въ какомъ случаѣ! И онъ раскланялся небрежно и вышелъ, а Лиза, заперевъ за нимъ дверь, бросилась на свою бѣленькую кроватку и проплакала до самой ночи…

Невесело было и на душѣ Андрея. Онъ задумчиво шелъ широкой Садовой. На Страстной площади на него чуть не налетѣлъ огромный и роскошный автомобиль. Оглушенный могучей сиреной его, онъ отпрянулъ назадъ, вскинулъ глаза и — остолбенѣлъ: въ автомобилѣ, развалившись на мягкихъ подушкахъ, вся укутанная въ драгоцѣнные мѣха, сидѣла Ксенія Федоровна съ подчеркнуто бѣлымъ лицомъ и ярко-красными, какъ какой-то цвѣтокъ, губами. А рядомъ съ ней сидѣлъ молодой красивый кирасиръ, князь Судогодскій, и, блестя своими золотыми зубами, разсказывалъ ей что-то. Она весело смѣялась въ свою огромную муфту изъ дорогихъ шиншилей…

И надъ лѣснымъ краемъ ярче и жарче засіяло солнце. Отшумѣлъ веселый и пьяный мясоѣдъ съ его катаніями и шумными свадьбами и широкій крестьянскій міръ, празднуя возвращеніе добраго Солнца, пекъ круглые, какъ солнце, и жирные блины и передъ постомъ наѣдался ими до отказа. Въ послѣдній день масляницы по всѣмъ деревнямъ дѣти и подростки раскладывали огромные костры и торжественно сжигали на нихъ соломенное чучело зимы, и бѣснуясь вокругъ веселаго, золотого огня, пѣли:

А серединой улицы, по уже черной дорогѣ, ѣхалъ въ кошевкѣ пьяненькій — заговѣлся!.. — о. Настигай, съ красненькимъ личикомъ, съ ласковыми слезящимися глазками и, размахивая для пущаго воодушевленія правой рукой, пѣлъ во всю головушку:

— Экій попъ озорникъ! — смѣялись, качая головами мужики. — Вотъ озорничище-то!.. Еще поискать такого…

— А чѣмъ онъ больно озорникъ-то? — защищали попика бабы. — Послушай-ка, какія пѣсни-то играетъ… Старинныя, хорошія…

А попикъ закатывалъ:

А когда потухли древніе языческіе огни въ честь радостнаго солнца, всѣ мужики и бабы, которые постепеннѣе, ходили тихо по сосѣдямъ и, низко, въ поясъ, а то и въ ноги, кланяясь, смиренно просили другъ у друга прощенія во всѣхъ прегрѣшеніяхъ, и при исполненіи этого стариннаго обряда спускался въ ихъ души свѣтлый и глубокій покой…

А съ понедѣльника — Чистымъ зовутъ его мужики, — по вдругъ притихшимъ деревнямъ началъ свой обходъ «съ постной молитвой» о. Настигай, и читалъ онъ непонятныя, но торжественныя слова, и молился, и на лицѣ стараго грѣховодника была тоже тишина и умиленіе. Но солнце не обращало никакого вниманія на эти усилія людей перестать быть тѣмъ, чѣмъ они были только наканунѣ: съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе грѣло оно все болѣе и болѣе веселѣвшую и пьянѣвшую отъ тепла и солнца землю. И завозились по первымъ проталинамъ грачи, и защебатели, трепеща крылышками, скворцы на старыхъ березахъ, и зачуфыкали по вырубкамъ тетерева, но, когда первое стадо лебедей бѣлыхъ захотѣло было присѣсть на полынью на вздувшемся озерѣ Исехрѣ, сторожкія птицы вдругъ замѣтили по топкимъ берегамъ его небывалое раньше движеніе и шумъ: стучали топоры, падали деревья и, немолчный, стоялъ людской говоръ повсюду. Лебеди торопливо улетѣли. И глухари съ мшистыхъ береговъ озера подались въ крѣпи, и откочевали дальше лоси, и насторожился всякій звѣрь и птица. Мало того: Липатка Безродный, какъ всегда, вышелъ было съ допотопнымъ самопаломъ своимъ глушить щукъ и другую крупную рыбу, которая выходила для нереста въ ручьи и на полои, и тотъ смутился этого новаго многолюдства, шума и суеты по берегамъ его любимаго озера и подался куда-то въ мѣста болѣе глухія…

То шумѣлъ многолюдный авангардъ богатѣйшей русско-американской компаніи: сотни, а потомъ и тысячи людей расчищали лѣсъ, вели канавы для спуска стоячихъ водъ, дѣлали вычисленія для постройки большой плотины при истокѣ Ужвы изъ озера, рубили огромные сараи, вели лѣсами и телефонъ, и телеграфъ въ городъ, а на полустанокъ ближній — свою желѣзно-дорожную вѣтку, носились на взмыленныхъ тройкахъ, слали длиннѣйшія, но совершенно непонятныя телеграммы, пили, не считая, шампанское, исписывали безконечное количество бумаги столбиками большихъ цифръ. Кузьма Ивановичъ, лавочникъ изъ Фролихи, дѣлалъ тысячныя дѣла, а Алексѣй Петровичъ, какъ завоеватель какой, властно командовалъ этой трудовой арміей и весь сѣрый лѣсной край мужицкій былъ охваченъ лихорадкой небывало обильныхъ заработковъ…

Но наступила Страстная недѣля и все въ лѣсахъ замолкло — только плакали унывно надъ печальными людьми голоса колоколовъ да изъ всѣхъ силъ гомонила надъ разгулявшейся Окшей всякая птица. И вотъ, точно глядя на всю эту радость молодой земли, не выдержали люди и, вдругъ заразившись пьянымъ весельемъ весеннимъ, въ глухую полночь, засіяли торжественными веселыми огнями ихъ сумрачные храмы и всѣ они, праздничные, радостные, съ трепетными огнями въ рукахъ, возликовали въ темнотѣ: «Христосъ воскресе изъ мертвыхъ, смертію смерть поправъ и сущимъ во гробѣхъ животъ даровавъ!» И когда услышалъ эти странныя, удивительныя слова, стоявшій въ переполненномъ храмѣ прифрантившійся и помолодѣвшій, Левъ Аполлоновичъ, на его глазахъ — они у него становились все добрѣе, все мягче, все точно виноватѣе… — онъ повторилъ ихъ проникновенно въ душѣ, и изумился, и обрадовался тому, какъ это вѣрно: да, да, Христосъ воскресъ и далъ бывшимъ во гробѣ эгоизма жизнь свѣтлую… Стоявшій рядомъ съ нимъ Андрей тоже былъ растроганъ и взволнованъ: подъ звуки пасхальныхъ колоколовъ его поэма «Колокола» окончательно разсыпалась. Какъ гнѣвный Богъ, опустошивъ землю, онъ хотѣлъ создать на ней какую-то новую, болѣе прекрасную жизнь, но у него ничего не вышло, а вотъ эти старые колокола радостно и торжественно привѣтствовали возрожденіе жизни старой, вѣковѣчной и подъ звуки ихъ милліоны людей сплетались въ группы то радостныя, то скорбныя, то прекрасныя, то безобразныя, и всѣ, всѣ — искали счастья… И всплыло въ памяти хорошенькое, задорное личико и было на душѣ и сладко, и горько въ одно и то же время…