Лев Толстой - Анна Каренина - русский и английский параллельные тексты

Он не сумел приготовить свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его вины. Instead of being hurt, denying, defending himself, begging forgiveness, instead of remaining indifferent even--anything would have been better than what he did do -- his face utterly involuntarily (reflex spinal action, reflected Stepan Arkadyevitch, who was fond of physiology )-- utterly involuntarily assumed its habitual, good-humored, and therefore idiotic smile. Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным -- все было бы лучше того, что он сделал! -- его лицо совершенно невольно ("рефлексы головного мозга", -- подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой. This idiotic smile he could not forgive himself. Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Catching sight of that smile, Dolly shuddered as though at physical pain, broke out with her characteristic heat into a flood of cruel words, and rushed out of the room. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. Since then she had refused to see her husband. С тех пор она не хотела видеть мужа. "It's that idiotic smile that's to blame for it all," thought Stepan Arkadyevitch. "Всему виной эта глупая улыбка", -- думал Степан Аркадьич. "But what's to be done? What's to be done?" he said to himself in despair, and found no answer. "Но что же делать? что делать?" -- с отчаянием говорил он себе и не находил ответа. Chapter 2. II. Stepan Arkadyevitch was a truthful man in his relations with himself. Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. He was incapable of deceiving himself and persuading himself that he repented of his conduct. Он не мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступке. He could not at this date repent of the fact that he, a handsome, susceptible man of thirty-four, was not in love with his wife, the mother of five living and two dead children, and only a year younger than himself. Он не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. All he repented of was that he had not succeeded better in hiding it from his wife. Он раскаивался только в том, что не умел лучше скрыть от жены.

But he felt all the difficulty of his position and was sorry for his wife, his children, and himself.	Но он чувствовал всю тяжесть своего положения и жалел жену, детей и себя.
Possibly he might have managed to conceal his sins better from his wife if he had anticipated that the knowledge of them would have had such an effect on her.	Может быть, он сумел бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие так на нее подействует.
He had never clearly thought out the subject, but he had vaguely conceived that his wife must long ago have suspected him of being unfaithful to her, and shut her eyes to the fact.	Ясно он никогда не обдумывал этого вопроса, но смутно ему представлялось, что жена давно догадывается, что он не верен ей, и смотрит на это сквозь пальцы.
He had even supposed that she, a worn-out woman no longer young or good-looking, and in no way remarkable or interesting, merely a good mother, ought from a sense of fairness to take an indulgent view.	Ему даже казалось, что она, истощенная, состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна.
It had turned out quite the other way.	Оказалось совсем противное.
"Oh, it's awful! oh dear, oh dear! awful!" Stepan Arkadyevitch kept repeating to himself, and he could think of nothing to be done. "And how well things were going up till now! how well we got on!	"Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! -- твердил себе Степан Аркадьич и ничего не мог придумать. -- И как хорошо все это было до этого, как мы хорошо жили!
She was contented and happy in her children; I never interfered with her in anything; I let her manage the children and the house just as she liked.	Она была довольна, участлива детьми, я не мешал ей ни в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела.
It's true it's bad _her_ having been a governess in our house.	Правда, нехорошо, что она была гувернанткой у нас в доме.
That's bad!	Нехорошо!
There's something common, vulgar, in flirting with one's governess.	Есть что-то тривиальное, пошлое в ухаживанье за своею гувернанткой.
But what a governess!" (He vividly recalled the roguish black eyes of Mlle. Roland and her smile.) "But after all, while she was in the house, I kept myself in hand.	Но какая гувернантка! (Он живо вспомнил черные плутовские глаза m-lle Roland и ее улыбку.) Но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего.
And the worst of it all is that she's already...it seems as if ill-luck would have it so!	И хуже всего то, что она уже... Надо же это все как нарочно!
Oh, oh!	Ай, ай, ай! Ая-яй!
But what, what is to be done?"	Но что же, что же делать?"
There was no solution, but that universal solution which life gives to all questions, even the most complex and insoluble.	Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы.
That answer is: one must live in the needs of the day--that is, forget oneself.	Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться.
To forget himself in sleep was impossible now, at least till nighttime; he could not go back now to the music sung by the decanter-women; so he must forget himself in the dream of daily life.	Забыться сном уже нельзя, по крайней мере до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни,

"Then we shall see," Stepan Arkadyevitch said to himself, and getting up he put on a gray dressing-gown lined with blue silk, tied the tassels in a knot, and, drawing a deep breath of air into his broad, bare chest, he walked to the window with his usual confident step, turning out his feet that carried his full frame so easily. He pulled up the blind and rang the bell loudly.	"Там видно будет, -- сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил.
It was at once answered by the appearance of an old friend, his valet, Matvey, carrying his clothes, his boots, and a telegram.	На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму.
Matvey was followed by the barber with all the necessaries for shaving.	Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
"Are there any papers from the office?" asked Stepan Arkadyevitch, taking the telegram and seating himself at the looking-glass.	-- Из присутствия есть бумаги? -- спросил Степан Аркадьич, взяв телеграмму и садясь к зеркалу.
"On the table," replied Matvey, glancing with inquiring sympathy at his master; and, after a short pause, he added with a sly smile, "They've sent from the carriage-jobbers."	-- На столе, -- отвечал Матвей, взглянул вопросительно, с участием, на барина и, подождав немного, прибавил с хитрою улыбкой: -- От хозяина извозчика приходили.
Stepan Arkadyevitch made no reply, he merely glanced at Matvey in the looking-glass. In the glance, in which their eyes met in the looking-glass, it was clear that they understood one another.	Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга.
Stepan Arkadyevitch's eyes asked:	Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал:
"Why do you tell me that? don't you know?"	"Это зачем ты говоришь? разве ты не знаешь?"
Matvey put his hands in his jacket pockets, thrust out one leg, and gazed silently, good-humoredly, with a faint smile, at his master.	Матвей положил руки в карманы своей жакетки, отставил ногу и молча, добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрел на своего барина.
"I told them to come on Sunday, and till then not to trouble you or themselves for nothing," he said. He had obviously prepared the sentence beforehand.	-- Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили вас и себя понапрасну, -- сказал он, видимо, приготовленную фразу.
Stepan Arkadyevitch saw Matvey wanted to make a joke and attract attention to himself.	Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить на себя внимание.
Tearing open the telegram, he read it through, guessing at the words, misspelt as they always are in telegrams, and his face brightened.	Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправляя перевранные, как всегда, слова, и лицо его просияло.
"Matvey, my sister Anna Arkadyevna will be here tomorrow," he said, checking for a minute the sleek, plump hand of the barber, cutting a pink path through his long, curly whiskers.	-- Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, -- сказал он, остановив на минуту глянцевитую, пухлую ручку цирюльника, расчищавшего розовую дорогу между длинными кудрявыми бакенбардами.
"Thank God!" said Matvey, showing by this response that he, like his master, realized the significance of this arrival--that is, that Anna Arkadyevna, the sister he was so fond of, might bring about a reconciliation between husband and wife.	-- Слава богу, -- сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
"Alone, or with her husband?" inquired Matvey.	-- Одни или с супругом? -- спросил Матвей.

Читать дальше