Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

Не уяснивъ изъ отрывочнаго разговора ничего цѣльнаго, я, однако, понялъ, что за нимъ кроется нѣчто преступное, таинственное, и что героями неизвѣстнаго мнѣ романа должны быть три лица: сибирякъ, красавица, видѣнная мною, и владѣлецъ Яблоннаго.

Проснувшись утромъ, я почувствовалъ, что струя весенняго воздуха ворвалась въ открытое окно. Птички щебетали на сиреневыхъ кустахъ; цвѣтники у подножія террасы усиленно благоухали. Точно брилліанты блестѣли головки нарциссовъ, омоченныхъ росой. Я быстро одѣлся, и съ замираньемъ сердца ждалъ свиданія съ хозяиномъ дома. Онъ не замедлилъ явиться. Охлопьевъ глядѣлъ человѣкомъ лѣтъ тридцати пяти. Онъ былъ средняго роста, смуглый, съ преждевременными морщинами на лицѣ. Его высокій лобъ говорилъ о недюжинномъ умѣ, а густая подстриженная борода о крутомъ характерѣ.

Черные глаза Антона Антоновича обладали страннымъ, свойствомъ. Они были ласковы и кротки, но вдругъ принимали такой холодный видъ, что производили впечатлѣніе неумолимости. Къ нему шли, надѣтыя на немъ, русская бархатная поддевка и шелковая голубая рубашка. Вступая, онъ прихрамывалъ на правую ногу и опирался на палку.

Охлопьевъ меня привѣтствовалъ такъ:

— Здравствуйте, юноша! Очень радъ познакомиться. По всему видно, что вы молодецъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и баба. Охота-то у васъ есть видѣть все необыкновенное, а смѣлость еще младенческая. Испугались каменнаго монаха! Эхъ, вы! Ну, давайте руку, и будемъ друзьями! Помните всегда: кто деньги потерялъ, — ничего не потерялъ; кто присутствіе духа потерялъ, — тотъ все потерялъ.

Антонъ Антоновичъ сѣлъ на ближайшее кресло и особеннымъ образомъ свистнулъ. Свистъ былъ молодецкій, но рѣзкій и пронзительный. Моментально въ комнатѣ появился человѣкъ съ небольшой черною бородкой, одѣтый чисто и также по-русски. Онъ рабски ловилъ взглядъ своего владыки. Послѣдній закричалъ:

— Подними голову выше, шельма! Ѣшь меня глазами, каналья! Готовы ли лошади?

— Стоятъ у подъѣзда, — почтительно доложилъ слуга.

Напившись чаю, мы прошли длиннымъ рядомъ комнатъ, убранныхъ старинной мебелью съ бронзой и устланныхъ французскими коврами. Вошедши въ двухсвѣтную залу съ хорами, я остановился. Меня заинтересовалъ занавѣсъ, скрывавшій сцену и изображавшій торжество Вакха, сидящаго на огромной бочкѣ. Его окружали пирующіе фавны и нимфы. Парадное крыльцо было обширное, полуциркульное, съ продольными нишами и со статуями въ ихъ глубинахъ. Нѣсколько лакеевъ въ плисовыхъ поддевкахъ и желтыхъ рубашкахъ стояли по ступенямъ лѣстницы. Насъ ожидала четверка вороныхъ лошадей, убранныхъ въ серебряную упряжь съ крупными бляхами и бубенчиками. У дверецъ коляски торчалъ видѣнный мною лакей, надѣвшій круглую шапку съ длиннымъ цвѣтнымъ перомъ спереди. Сзади экипажа скакали двое ѣздоковъ со здоровыми нагайками въ рукахъ.

Мы ѣхали въ наше имѣніе, до котораго было три версты, не болѣе четверти часа. Всю дорогу Охлопьевъ посвистывалъ, или обращался ко мнѣ со словами:

— Вотъ я попрошу вашу маменьку отпустить васъ ко мнѣ погостить. То-то мы съ вами надѣлаемъ чудесъ!

Уже почти при въѣздѣ въ Тагашево, при спускѣ на мостъ черезъ нашу рѣчку, Антонъ Антоновичъ крикнулъ:

— Бомбардиръ!

Лошади были осажены, чуть не на дыбы, и съ козелъ, какъ кубарь, скатился чернобородый человѣкъ.

— Проѣдемъ ли по мосту, шельма, четверкой? — спросилъ Охлопьевъ. Послѣдовалъ утвердительный отвѣтъ, и мы торжественно, при громкомъ лаѣ собакъ, промчались по Тагашевскому селенію.

Въ дневникѣ моей матери сохранился любопытный разговоръ, происшедшій между нею и нашимъ оригинальнымъ сосѣдомъ въ ихъ первое свиданіе. Я приведу здѣсь нѣкоторыя выдержки изъ него. Мать моя, между прочимъ, сказала:

— Вы не сердитесь на моего сына за его поступокъ? Онъ у меня мальчикъ любознательный, съ пылкимъ воображеніемъ, и давно бредилъ о вашемъ садѣ. Я въ немъ не бывала. Ваши родители скончались до нашего пріѣзда въ Тагашево, и Яблоннымъ управляли лица, съ которыми мы не имѣли никакихъ отношеній. А разсказываютъ, что въ вашемъ саду много любопытнаго.

— Прибавьте: было, отвѣчалъ Охлопьевъ. При отцѣ существовалъ звѣринецъ, въ которомъ помѣщались медвѣди, волки, рыси, шакалы, олени, лисицы. Имѣлся небольшой буддійскій храмъ, съ мѣдной статуей Будды. Отецъ совершалъ въ немъ жертвоприношенія, разумѣется, шутя.

Мать строго посмотрѣла на гостя и замѣтила:

— Какъ шутя? Да развѣ религіей, какая бы она ни была, шутить можно? Ея источникъ общій для всего человѣчества. Будда былъ величайшій и добродѣтельный человѣкъ. Онъ проповѣдывалъ любовь къ людямъ; онъ доказывалъ, что черезъ страданіе человѣкъ достигаетъ высшаго блаженства въ небытіи, или, какъ онъ выражался, въ нирванѣ. Конечно, отсюда еще далеко до евангельскаго ученія, но, однако, Будда инстинктивно подходилъ къ этому ученію.

Антонъ Антоновичъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на хозяйку дома, привсталъ съ кресла и проговорилъ:

— Простите, сударыня! Я слышу впервые такія мнѣнія отъ русской помѣщицы. Они такъ любопытны, что я не прощу себѣ никогда, что раньше не представился вамъ. Вы читали много, вы мыслительница. Давайте говорить, давайте спорить. Кто вѣруетъ, тотъ проникается основными принципами своей вѣры. Иначе у васъ не можетъ быть крѣпости убѣжденій. А отецъ мой не имѣлъ христіанскихъ убѣжденій. Иначе сказать, онъ былъ вольтерьянецъ. Онъ любилъ французскихъ энциклопедистовъ: Дидеро, Мармонтеля, д’Аламбера. Руссо онъ не терпѣлъ, какъ мечтателя; Вольтера чтилъ какъ генія, а какъ человѣка — называлъ подлецомъ. Какъ же, послѣ сказаннаго, вы хотите, чтобы мой отецъ уважалъ Будду? Да онъ не признавалъ, вообще, религіи.

— А вы? — робко произнесла мать.

— Я?

Глаза Охлопьева ярко заблистали.

— Я, сударыня, вѣрю въ чорта. Его прекрасно обрисовали намъ: Данте — въ своемъ «Адѣ», Мильтонъ — въ «Потерянномъ Раѣ», Байронъ — въ «Каинѣ», Гете — въ своемъ безсмертномъ «Фаустѣ». Во всѣхъ названныхъ произведеніяхъ чортъ является тѣмъ неукротимымъ духомъ злобы, которому суждено постоянно мучить и тревожить человѣческій разумъ. Этотъ духъ глубоко сидитъ въ насъ, оттого и зло, а не добро торжествуетъ въ мірѣ. Вотъ вы, повидимому, добрая христіанка. А Христосъ заповѣдалъ любить ближняго, какъ самого себя. Однако, ни вы, ни я, въ силу евангельской заповѣди, не въ состояніи будемъ разстаться со своими крѣпостными, отпустить ихъ на свободу? Я скажу вамъ больше. Читали вы «Записки охотника» г. Тургенева, «Антона Горемыку» г. Григоровича?

На утвердительный отвѣтъ встревоженной моей матери Антонъ Антоновичъ безцеремонно продолжалъ:

— Оба писателя, какъ говорятъ, состоятельные помѣщики, а особенно г. Тургеневъ, имѣющій двѣ тысячи душъ. Отлично расписывая страданія мужика въ барской кабалѣ, эти господа нисколько не думаютъ о дарованіи воли собственнымъ крѣпостнымъ. Что же значитъ приведенный фактъ, сударыня? Значитъ то, что ни вы, ни я, ни г. Тургеневъ, ни г. Григоровичъ не проникнуты настолько идеями Христа, чтобы проводить ихъ въ жизнь, отрекшись отъ своихъ личныхъ благъ. Поэтому-то я рѣшился лучше не отягощать себя никакими религіозными обязательствами. «Après nous le déluge», какъ говорилъ Людовикъ XV. А этотъ король былъ тонкимъ знатокомъ эпикуреизма.