Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

— Ну, я вамъ замѣчу, обратился онъ, показывая рукой по направленію горы. Итти вверхъ не бѣда, когда есть цѣль, а какая цѣль у моей супруги лѣзть, чортъ знаетъ, куда и рвать платья о деревья? Это даже неприлично!

Оглобишинъ философски возразилъ:

— А говорить такъ, какъ вы говорите, даже не либерально. Не вы ли ропщете на генералъ-губернатора за то, что онъ не даетъ много разсуждать своимъ подчиненнымъ, стѣсняетъ ихъ дѣятельность? Не то же ли вы проявляете теперь относительно своей жены?

Слова декабриста передернули свободомыслящаго Акакія. Онъ безмолствовалъ и кряхтѣлъ. А Элли съ ея спутникомъ были уже подъ облаками. Они мелькали, какъ два пестрыя пятна на зеленомъ фонѣ, и, навѣрно, чувствовали себя довольнѣе, чѣмъ тѣ, которые внизу обсуждали ихъ участь.

Оглобишинъ продолжалъ разсуждать:

— Когда я нахожусь, какъ теперь, окруженный непосредственно красотами природы, я, прежде всего, думаю о всемогущемъ Зодчемъ, создавшемъ эти красоты. Дарвинъ въ своихъ наблюденіяхъ о происхожденіи міра просмотрѣлъ незримаго Зодчаго.

Костоломовъ злобно прервалъ:

— Потому что онъ съ очевидностью доказалъ, что человѣкъ произошелъ отъ высшихъ животныхъ особей, и что борьба за существованіе является главнымъ закономъ, которому подчинено все живущее на землѣ.

— Неправда! увѣренно протестовалъ декабристъ. Теорія Дарвина никого не разубѣдила изъ вѣрующихъ. Человѣкъ стоитъ особнякомъ отъ животныхъ высшаго типа. Его разумъ, его даръ слова, суть такія двѣ особенности, которыя не повторяются ни въ комъ и ни въ чемъ, и подтверждаютъ присутствіе въ мірѣ творящей, непостижимой силы. Человѣкъ обожествляется, когда мыслитъ объ этой Силѣ, и дѣлается животнымъ, когда осмѣливается Ее обходить. Дарвинъ разсматривалъ міръ, какъ кропотливый естествоиспытатель, копался въ растеніяхъ, присматривался къ способности животнаго царства приспособляться къ разнообразнымъ условіямъ жизни, но онъ не рѣшилъ вопроса: какъ зарождаемся самая жизнь? Какъ образуется красота одушевленныхъ и неодушевленныхъ твореній? Какъ создался законъ жизни, которому подчиняется все во вселенной?

Старикъ снялъ шляпу съ головы, обвелъ рукой «Святое море», ярко освѣщенное солнечными лучами, и благоговѣйно произнесъ:

— Боже! Какъ хорошъ Тобою созданный міръ! Ты не бесѣдуешь лично съ человѣкомъ, но все Тобой сотворенное нспрестанно заставляетъ насъ бесѣдовать о Тебѣ. «Я есмь, конечно, есть и Ты!»

Николай Ѳеофилактовичъ насмѣшливо смотрѣлъ на восторженнаго Оглобишина и презрительно шепталъ:

— Неисправимый идеалистъ!

Въ томъ горномъ пространствѣ, гдѣ очутились Карабиновъ и Элли, былъ царственный покой. Кругомъ дремали, какъ «сторожевые великаны», сосны, лиственницы, кедры и, какъ бы недовольные тѣмъ, что и гора ихъ не сблизила съ небомъ, продолжали къ нему тянуться и задумчиво качали своими вершинами. Изумрудная трава покрывала поляны и, нетронутая человѣческою ногой, говорила о своей дѣвственности. Острый, смолистый воздухъ жадно вдыхался путниками и давалъ имъ удвоенно чувствовать всю прелесть торжествующей жизни. Личико Элли горѣло, какъ пурпуръ; ея глазки блестѣли, какъ два алмаза, отражавшіе въ себѣ всю симпатичность ея увлекающейся души. Но она была женщина и слишкомъ понадѣялась на свои силы. А онѣ ее оставили. Взобравшись на гору, Елена Борисовна упала на лужайку, закрыла глаза и нѣсколько времени тяжело дышала. Ея локоны распустились по плечамъ; верхнія пуговицы, скрѣплявшія платье, оторвались и открыли бѣлоснѣжную шейку необычайной красоты. Вячеславъ Павловичъ, несмотря на усталость, не могъ остаться равнодушнымъ къ волшебной дѣйствительности. Онъ склонился къ головкѣ очаровательнаго созданія и сказалъ:

— Ну, не правъ ли я, утверждая, что счастье — это одинъ мигъ! Что можетъ быть теперь важнѣе для меня на свѣтѣ? Ничего! Я все забылъ, и живу мгновеніемъ! Пройдетъ ли оно вѣчность или минуту, но я живу въ немъ, забывая все земное! Элли! Вы должны меня полюбить безъ разсужденій, безъ клятвъ, безъ засматриванія въ будущее! Мигъ нашъ! Потерять его, и онъ уже никогда не вернется! Но какой мигъ!

Карабиновъ, какъ опьянѣлый, смотрѣлъ на молодую женщину, хотѣлъ ее поцѣловать, но Элли быстро поднялась съ травы, оглядѣлась кругомъ, и крикъ восторга вырвался изъ ея груди. Передъ ней, какъ гигантская золотая чаша, наполненная до краевъ, колебалось водное пространство, пронизанное насквозь солнцемъ. Волны, какъ чешуя, рябили собой воду и, доходя до берега, разсыпались въ серебристыя брызги. На туманномъ небосклонѣ прорѣзывались горныя выси, вздымавшіяся однѣ надъ другими, и вѣнчанныя, въ предѣлахъ Станового хребта, снѣговыми коронами. Элли забылась. Вячеславъ Павловичъ, дотронувшись до ея стана, страстно лепеталъ:

— Наконецъ-то, здѣсь насъ никто не смутитъ! Ты моя, хорошая Элли, моя передъ этимъ океаномъ! Моя передъ сѣнью этихъ сѣдѣющихъ кедровъ! Моя передъ этими синѣющими небесами!

Элли внимала говору Карабинова, какъ чуткій слушатель внимаетъ звукамъ жизнерадостной музыки. Она млѣла и, поднявъ руки къ небу, воскликнула:

— Богъ свидѣтель! Я люблю тебя! Ты, Вяча, не обманешь меня!

И слабѣющая, очарованная дѣйствительностью, Элли упала на грудь Карабинова. Онъ клялся ей въ вѣрности, но старыя деревья не подтверждали Карабиновской клятвы. Они шелестомъ своихъ вѣтвей какъ бы выражали ропотъ противъ совершающагося рокового факта.

Когда мнѣ, въ моей продолжительной жизни, приходилось быть свидѣтелемъ человѣческаго счастія, я всегда вспоминалъ слова Льюиса: «есть что-то грустное въ мимолетной прелести удовольствія».

Элли отдалась, поддавшись охватившей ее нѣгѣ, но, очнувшись отъ нея по возвращеніи въ Ушаковскъ, она задалась вопросомъ: какъ поступать ей дальше? День отъѣзда Костоломовыхъ въ Россію былъ назначенъ, а Вячеславъ Павловичъ и не думалъ ей намекать о томъ, чтобы она осталась въ Сибири. Онъ навѣщалъ Костоломовыхъ, хлопоталъ объ укладкѣ ихъ вещей; однажды привезъ огромный мягкій чемоданъ, шнурующійся особыми ремнями внутри, но ни разу не сказалъ, что онъ горюетъ объ отъѣздѣ Элли. Онъ цѣловалъ ея ручки, глядѣлъ ей, улыбаясь ласково, въ глаза и говорилъ:

— Поѣзжайте, поѣзжайте! Я самъ скоро надѣюсь быть въ Петербургѣ.

А стороной Елена Борисовна узнала, что Карабиновъ ввязался въ какую-то золотопромышленную компанію, нашедшую обильное золото на китайской землѣ. Онъ написалъ своимъ роднымъ, что раздѣлитъ съ ними ожидающіяся богатства, и отправляется въ невѣдомую землю въ сопровожденіи нѣсколькихъ предпріимчивыхъ людей. Злые языки узнали, что Вячеслава Павловича верхомъ будетъ сопровождать по непроходимой тайгѣ одна молодая дама, бросившая года три тому назадъ семью, гдѣ была законтрактованною гувернанткой. Она имѣла отъ нашего героя ребенка. И это дитя также осуждено было раздѣлять сумасбродныя приключенія своихъ родителей. Когда Элли сообразила все сказанное, ее охватилъ холодный ужасъ. Только что лучъ свѣта озарилъ темные дни ея существованія, какъ она вновь оказалась погруженною во мракъ, благодаря поступкамъ того человѣка, котораго сама же знала давно за легкомысленнаго. Она сдѣлалась вдругъ безчувственною, безучастною ко всему живому. Ея мужъ, мало обращавшій вниманія на то, весела ли его жена или нѣтъ, теперь сталъ догадываться, что съ Элли совершается что-то неладное. Онъ торопился выбраться изъ чуждой для него Сибири, надѣясь, что за ея границами для него найдется и новое счастье, и новая карьера. Въ началѣ іюня Костоломовы тронулись въ дальній путь. Ихъ провожалъ до первой станціи весь ихъ кружокъ, т.-е. Карабиновъ, Ульямишевъ, Оглобишинъ, Завадскій и нѣкоторые изъ бывшихъ подчиненныхъ Николая Ѳеофилактовича. Въ Боковѣ, при перепряжкѣ лошадей, подали шампанское, и Вячеславъ Павловичъ держалъ такую рѣчь: