Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

Забывши все на свѣтѣ, Петръ Александровичъ съ адскимъ хохотомъ потрясалъ за плечи оторопѣвшаго Николая Ѳеофилактовича.

Я кончилъ свое повѣствованіе. Не много мнѣ приходится добавить къ нему. Послѣ происшедшей сцены между Эдельманомъ и Костоломовымъ, послѣдній поспѣшилъ тихонько ночью на пароходѣ отправиться внизъ по великой рѣкѣ, по направленію къ Петербургу. Распоряжались похоронами Петръ Александровичъ и Беклешова. Послѣ отпѣванія тѣло Елены Борисовны было отправлено въ ея родовое имѣніе, Пензенской губерніи, гдѣ лежатъ ея предки, гдѣ похоронена и ея мать. Эдельманъ повезъ дорогіе останки на томъ пароходѣ, на которомъ отправился и самъ. Онъ остался навсегда вдовцомъ, говоря, что не было никого въ мірѣ прелестнѣе его Элли; что если она измѣнила своему долгу, то остальныя женщины и подавно ему измѣнятъ.

Прощаясь съ Беклешовой, онъ поцѣловалъ ея руку и сквозь слезы произнесъ:

— Да будетъ благословенна минута, возвратившая васъ семьѣ. Нѣтъ ничего въ жизни выше семьи. Она ячейка, изъ которой образуется благоденствіе и счастье цѣлаго человѣчества.

Читатель, быть-можетъ, спроситъ меня: что сталось съ Костоломовымъ и Карабиновымъ? Позволяю себѣ отвѣтить: вотъ уже слишкомъ тридцать лѣтъ, какъ не только Россія, но и прочіе европейскіе народы находятся подъ давленіемъ матеріалистическихъ идей. Результатомъ сказаннаго явились тѣ отрицательныя отношенія къ существующимъ условіямъ общественной жизни, послѣдователями которыхъ явились среди насъ Костоломовы, Карабиновы и ихъ многочисленные собратья. Мы еще и нынѣ не уяснили себѣ всѣхъ болячекъ нашего государственнаго организма, завѣщанныхъ намъ теченіемъ мысли шестидесятыхъ годовъ. Несостоятельность старыхъ идеаловъ совсѣмъ не доказана точною наукой, да у нея не существуетъ и доказательствъ этой несостоятельности. Только религія, красота, философская мысль опредѣляютъ собой наши вѣковѣчныя стремленія къ постиженію божественной тайны. Поэтому, будущность человѣчества не задохнется въ тискахъ нынѣ торжествующаго реализма. Духъ нашъ, по своей сущности, тяготится земными условіями. Его стремленія, а не требованія матеріализма, обусловливаютъ окончательную цѣль мірового бытія. Мы должны постепенно совершенствоваться. Лишь благодаря нравственному, а не умственному, развитію, мы избавимся отъ отрицательныхъ доктринъ и отъ такихъ отрицательныхъ типовъ, какъ Костоломовъ и Карабиновъ. Не одна земля, но и небо открыты грядущему человѣчеству.

На большой сибирской дорогѣ, между городомъ Приволжскомъ и уѣзднымъ городомъ, Крутогорской губерніи, Урайскомъ, находится большое село Чегулино. Оно издавна принадлежало казнѣ, а его населеніе состояло изъ большинства старовѣровъ. Лѣтъ тридцать пять тому назадъ Чегулино было богато. Черезъ него проходили безконечные обозы съ чаемъ изъ Китая и съ колоніальными товарами, направлявшимися изъ Приволжска въ отдаленныя части Сибири. Обозы останавливались на ночлегъ въ селѣ и тѣмъ обогащали его жителей. Въ просторныхъ тесовыхъ избахъ спали возчики, а хозяева тѣмъ временемъ умѣло похищали чай и прочія вещи, нагруженныя на тяжелыхъ подводахъ. Село жило широко при подобныхъ условіяхъ. Случались въ немъ и убійства, но на свѣтъ Божій рѣдко выходили. Я помню хорошо Чегулино. Въ немъ находился этапъ, на которомъ жилъ офицеръ съ пѣшею и конною командой. Едва ли кто изъ современныхъ читателей знаетъ, что такое «этапъ» старой, дореформенной эпохи. Вся Россія, отъ балтійскихъ прибрежій до рѣки Амура, была испещрена этими этапами. Черезъ ихъ посредство проходили круглый годъ арестантскія партіи ссыльнаго и каторжнаго люда. Грустно съ ними было встрѣчаться въ глухомъ сосновомъ бору, когда партія обступала проѣзжаго помѣщика, не слушаясь ударовъ конвоировъ, и просила что-нибудь дать «несчастненькимъ». Бритыя головы, цѣпи на рукахъ и ногахъ, клейма на лбу и на щекахъ, дерзкіе или молящіе взгляды производили на васъ потрясающее впечатлѣніе. Свободный и сытый путешественникъ охотно раскошеливался, лишь бы поскорѣе избавиться отъ тяжелаго зрѣлища.

Чегулинскій этапъ былъ большой. Въ немъ арестанты имѣли днёвку и два ночлега. Его деревянныя зданія, окрашенныя въ желтый цвѣтъ, стояли на открытомъ, ровномъ полѣ, примыкавшемъ къ одной изъ окраинъ села. Непривѣтливо было кругомъ. Глазу нечѣмъ любоваться. Старыя березы, прикрывавшія этапные флигеля, имѣли печальный видъ. Ихъ чахлыя вѣтви почему-то склонялись къ землѣ, точно онѣ плакали о томъ, что на нихъ выпала участь вѣчно созерцать слезы, страданія и преступленія людскія. У этапныхъ воротъ торчала будка съ бѣлыми и черными полосами, а возлѣ нея находился день и ночь часовой.

Офицерскій флигель примыкалъ къ самымъ воротамъ, а его окна были обращены на дорогу. На нихъ стояли горшки съ геранью и съ китайскими розанами. Этапные начальники не претендовали на помѣщичью обстановку. Они въ большинствѣ принадлежали къ выслужившимся изъ солдатъ и не обладали никакимъ образованіемъ. Присылались они изъ мѣстнаго гарнизоннаго баталіона, этой муштровочной команды, въ которую изрѣдка попадали офицеры изъ провинившихся кадетъ или шалуновъ-гвардейцевъ.

Чегулинскій этапный начальникъ былъ изъ кадетъ, и вдобавокъ изъ поляковъ. Его звали Адамомъ Казиміровичемъ Кочубовскимъ, а чинъ онъ имѣлъ подпоручика. Средняго роста, бѣлокурый, съ голубыми глазами, съ родимыми пятнышками на румяномъ лицѣ, Кочубовскій производилъ впечатлѣніе недалекаго человѣка. Голосъ его былъ тихій, вкрадчивый, даже сладковатый. Говорилъ онъ мало, но безпрестанно улыбался. Адамъ Казиміровичъ принадлежалъ къ сдержаннымъ людямъ, но обладалъ недюжиннымъ умомъ и развитіемъ. Въ его кабинетѣ, на письменномъ столѣ, можно было найти новую книжку Современника и Dsziennik Polsky, издающійся во Львовѣ. Въ потаенныхъ ящикахъ стола всегда имѣлся свѣжій номеръ герценовскаго Колокола. Какъ получалось послѣднее изданіе? — никто не зналъ, но офицеръ охотно разсказывалъ сосѣднимъ помѣщикамъ непріятныя свѣдѣнія, какія вычитывалъ въ заграничныхъ изданіяхъ о Россіи. Послѣднюю Кочубовскій считалъ страной дикою, еретическою, нуждающеюся въ коренной реформѣ, а православіе называлъ «мужицкою вѣрой». О Польшѣ онъ не могъ говорить хладнокровно. Слово «ойчизна» вмигъ измѣняло обыденное состояніе его духа. Адамъ Казиміровичъ воодушевлялся, разглаживалъ свои свѣтлые мягкіе волосы и начиналъ спорить съ собесѣдниками. Онъ пискливо выкрикивалъ слова и страшно краснѣлъ. Глаза пана дѣлались большими, а самъ онъ, точно рѣпу, рубилъ въ воображеніи головы русскимъ солдатамъ. Затѣмъ наступалъ моментъ реакціи, и нашего героя можно было свободно сажать въ экипажъ, отправлять домой или на гауптвахту. Онъ дѣлался покорнымъ и трусливымъ.