Петр Суворов - Рассказы из далекого прошлого

— Вы нѣсколько поражены, княгиня, моимъ скорымъ появленіемъ у васъ? Но могъ ли я медлить благодарностью за ваше вниманіе къ маленькому человѣку, какимъ несомнѣнно представляюсь я!

Адамъ Казиміровичъ, по приглашенію княгини, помѣстился на сосѣднемъ креслѣ.

— Вы очень любезны, отвѣчала Прасковья Яковлевна, хотя я не могу всецѣло отнести посѣщеніе этапа желанію посмотрѣть на ваше хозяйство. Меня давно трогала судьба арестантовъ, осужденныхъ на цѣлый годъ скитальческой жизни. Ихъ участь ужасна. Одна капля ея облегченія даетъ не мало радостей сердцу.

Опочиньева грустно улыбнулась, а Кочубовскій возразилъ:

— Что бы ни привело васъ въ мою скромную хату, но одна мысль, что вы удостоили меня своимъ посѣщеніемъ, дѣлаетъ меня уже счастливымъ.

— Довольно любезностей. Ваша нація неистощима на нихъ. До обѣда остается еще цѣлый часъ. Не хотите ли чаю или кофе?

Адамъ Казиміровичъ не успѣлъ отвѣтить на этотъ вопросъ, какъ на порогѣ комнаты показалась Наташа. Въ ея рукахъ была соломенная шляпа съ широкими полями, и она задыхалась отъ усиленной ходьбы. Ея кисейное бѣлое платье, съ черными мушками, было перетянуто кожанымъ кушакомъ. Дѣвушка хотѣла броситься къ матери, чтобы ее обнять, но повернулась въ сторону, увидѣвъ Кочубовскаго. Княжна подошла къ гостю.

— Очень рада васъ видѣть, произнесла она, и не удивляюсь, что вы такъ скоро насъ посѣтили.

— Я исполнилъ только повелѣніе моего сердца.

— Повелѣніе сердца! Какъ громко сказано! Вы поберегите эту фразу для той, которая возьмется повелѣвать вашимъ сердцемъ. А я не царица, я повелѣвать не умѣю. Наташа засмѣялась и подбѣжала къ матери.

— Правда, мамочка, я твоя шалунья дочка! Мое дѣло рѣзвиться и любить свою милую мамочку и своего папочку.

Дѣвушка опустилась на колѣни передъ Прасковьей Яковлевною и принялась цѣловать ея руки. Кочубовскій растерялся передъ описанною сценой. Его душу охватило сладостное чувство мирной семейной жизни, хотя и далекой отъ его понятій и влеченій. Въ немъ бродили другія потребности, другія мысли, чуждыя русскому быту. Ему досадно было, что русскіе имѣли свои радости въ то время, когда его родина переживала политическое возстаніе, когда его соотечественники тысячами гибли отъ пуль и штыковъ проклятыхъ москалей. Адамъ Казиміровичъ съ ненавистью смотрѣлъ теперь на княгиню и ея дочь. Прасковья Яковлевна уловила его взглядъ и какъ бы поняла происходившее въ душѣ заядлаго поляка. Она поцѣловала Наташу въ голову и поднялась съ кресла, протянувъ Московскія Вѣдомости Кочубовскому.

— Прочтите, что пишетъ Катковъ по польскому вопросу. Вы, конечно, съ нимъ не согласитесь, но намъ, русскимъ, нельзя не сочувствовать его мыслямъ. Онѣ слишкомъ правдивы.

Княгиня вышла изъ комнаты. Офицеръ не зналъ, что дѣлать. Его страшно интересовало, что пишетъ новаго ненавистный и сильный врагъ его ойчизны. Адамъ Казиміровичъ забылъ, что находится въ чужомъ домѣ и что вблизи его стоить юное и прелестное созданье, тщательно наблюдавшее за нимъ. Кочубовскій читалъ слѣдующія строки, написанныя кровью и нервами лучшаго русскаго публициста: «Изъ человѣколюбія, изъ доброжелательства къ краю, не польскимъ его жителямъ, писалъ Катковъ, не слѣдуетъ поощрять въ немъ польскую національность, не слѣдуетъ вступать въ сдѣлку съ польскими національными стремленіями, какъ бы ни умѣренно и какъ бы ни благоразумно они высказывались. Невозможно жертвовать этимъ несбыточнымъ стремленіямъ тѣми народными силами, которыя доказали свою живучесть въ недавней схваткѣ съ отчаяннымъ натискомъ. Эти силы — наши народныя силы. Отказываясь отъ нихъ, мы отказались бы отъ самихъ себя, мы добровольно отринули бы элементы прочности нашего государства. Возможно ли подчинить эти живыя, свѣжія, поднявшіяся русскимъ духомъ силы тѣмъ чужеяднымъ элементамъ, которые могутъ быть въ нашемъ государствѣ только зародышемъ другого государства, да къ тому же государства ни въ какомъ случаѣ неспособнаго существовать?» [3] Московскія Вѣдомости № 169, 1863 года.

Адамъ Казиміровичъ внезапно смялъ газету и бѣшено кинулъ ее на полъ. Лицо его перекосилось отъ гнѣва.

Испуганная Наташа воскликнула:

— Что съ вами? Вы забылись!

Кочубовскій очнулся отъ давящаго его кошмара. Онъ провелъ рукой по мокрому лбу, силился улыбнуться и кротко проговорилъ:

— Простите меня. Я полякъ. Можно ли мнѣ хладнокровно читать оскорбленія, наносимыя моему отечеству писателемъ, котораго такъ чтутъ ваши консерваторы? Катковъ! Не мы одни, поляки, его ненавидимъ, его ненавидятъ и русскіе либералы.

Офицеръ торопливо поднялъ брошенныя на полъ Московскія Вѣдомости, а Наташа спросила его:

— Покажите мнѣ, что вы обиднаго прочли у Каткова?

Адамъ Казиміровичъ молча указалъ на передовую статью.

Княжна помѣстилась въ креслѣ, на которомъ сидѣла ея мать, и принялась за чтеніе Вѣдомостей. Кочубовскій ходилъ по комнатѣ въ тяжеломъ раздумьѣ. Вошедшая въ диванную Прасковья Яковлевна посмотрѣла на дочь, на офицера и подумала: «ужъ не сдѣлалъ ли онъ предложеніе?»

Увлеченная статьей, Наташа изрѣдка кивала головкой.

— Ничего нѣтъ обиднаго! Катковъ долженъ такъ писать. Навѣрно и ваши поляки, не стѣсняясь, высказываются о Россіи! Я не читаю иностранныхъ газетъ, но убѣждена въ этомъ.

Княгиня съ удивленіемъ слушала дочь. Она никогда не разсуждала съ нею на политическія темы, а потому замѣтила:

— О чемъ ты такъ горячо говоришь, Наташа?

— Ахъ, мамочка, Адамъ Казиміровичъ сейчасъ прочелъ статью Каткова о Польшѣ и разсердился на рѣзкость его мнѣній.

Княгиня молчала, а Кочубовскій мигомъ оцѣнилъ деликатный отвѣтъ Наташи и находился подъ обаяніемъ ея прекрасной души. Адамъ Казиміровичъ готовъ былъ забыть свою «ойчизну» и только желалъ, чтобы она не уходила отъ него, свѣтила ему, согрѣвала его.

Вошелъ лакей съ докладомъ:

— Кушать готово. Генералъ изволили выйти изъ кабинета.

Княгиня сказала:

— Дайте мнѣ вашу руку, мосье Кочубовскій.

Офицеръ, какъ школьникъ, повиновался.

Посрединѣ столовой, отдѣланной дубомъ и увѣшанной картинами съ охотничьими сценами, находился круглый столъ, накрытый на шесть приборовъ. Генералъ стоялъ у дверей возлѣ широкаго корридора и разговаривалъ съ господиномъ среднихъ лѣтъ, одѣтымъ въ темно-синій пиджакъ, съ чернымъ галстукомъ на шеѣ. Лицо господина было некрасиво и нервно передергивалось. Глаза его, прикрытые золотыми очками, безпрестанно пялились впередъ, точно впивались въ говорившаго. Незнакомецъ произносилъ рѣчь скороговоркой, не слушая собесѣдника. Онъ возвышалъ голосъ, не обращая вниманія на присутствующихъ. Это былъ Левъ Львовичъ Драницынъ, богатый мѣстный помѣщикъ, только-что вернувшійся на короткій срокъ во-свояси изъ Парижа. Онъ окончилъ курсъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Геттингенскомъ университетѣ, былъ усерднымъ поклонникомъ Фейербаха и другомъ Лассаля. Драницынъ имѣлъ жену и двухъ мальчиковъ, жившихъ постоянно за границей, читалъ запоемъ книги, бѣгло просматривалъ иностранныя газеты и торопился облагодѣтельствовать Россію прогрессивными учрежденіями, которыми давно пользовалась Западная Европа. Левъ Львовичъ приходился роднымъ племянникомъ Прасковьѣ Яковлевнѣ, сердился, видя въ ея рукахъ Московскія Вѣдомости, и увѣрялъ, что они накличатъ на наше отечество нашествіе чуть ли не всѣхъ свободомыслящихъ государствъ. И теперь Драницынъ пугалъ генерала разсказами о томъ, что Наполеонъ III непремѣнно объявитъ намъ войну за Польшу и вынудитъ насъ дать ей отдѣльную конституцію. Старикъ Опочиньевъ терпѣливо слушалъ горячую болтовню племянника, но когда въ концѣ столовой показалась его жена, дочь и Кочубовскій, онъ воскликнулъ: