Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 4. Утро помещика

– Вотъ вы съ опекунами, – продолжалъ онъ горячо, – Яковъ Ильичъ снялъ фуражку. – Вм ѣсто того, чтобы этакихъ негодяевъ изъ вотчины вонъ, въ солдаты отдавать – изъ лучшихъ семей брали и хорошихъ мужиковъ раззоряли.

– Да в ѣдь не годится, – тихо отв ѣчалъ Яковъ Ильичъ, – разв ѣне изволили зам ѣтить, у него зубъ переднихъ н ѣтъ?

– В ѣрно нарочно выбилъ?

– Богъ его знаетъ, ужъ онъ давно такъ.

– Счастіе, что такихъ негодяевъ мало, а то что бы съ ними д ѣлать? – сказалъ Николинька.

– Надо постращать, коли онъ такъ себ ѣпопустилъ, – сказалъ, подд ѣлываясь Яковъ Ильичъ.

– И то сходи-ка къ нему, да постращай его, а то я не ум ѣю, да мн ѣи противно съ нимъ возиться.

– Слушаю-съ, – сказалъ Яковъ Ильичъ, приподнимая фуражку, – сколько прикажете дать?

– Чего сколько? – спросилъ съ изумленіемъ Николинька.

– Постращать, т. е. сколько розогъ прикажете дать?

– Ахъ, братецъ, сколько же разъ нужно теб ѣговорить, что я не хочу и не нахожу нужнымъ наказывать тел ѣсно. Постращать значитъ словами, а не розгами. <���Сказать ему, что, ежели онъ не исправится, то его накажутъ, а не бить.>

– По нашему, по деревенскому, не такъ-съ…

– Какой ты несносный челов ѣкъ, Яковъ!

– Слушаю-съ, я поговорю, а вы домой изволите?

– Н ѣтъ, къ Давыдк ѣБ[ ѣлому].

– Вотъ тоже лядъ-то. Ужъ эта вся порода Козловъ такая; чего-чего съ нимъ не д ѣлалъ, ништо не беретъ. Вчера по полю крестьянскому про ѣхалъ, у него и гречиха не пос ѣяна. Что прикажете д ѣлать съ такімъ народомъ. Хоть бы старикъ-то сына училъ, а то такой-же и себ ѣ, и на барщин ѣтолько черезъ пень колоду валитъ. Въ прошломъ год ѣпередъ вашимъ прі ѣздомъ земли вовсе не пахалъ; ужъ я его при сходк ѣдралъ, дралъ.

– Кого? неужели старика?

– Да-съ, такъ в ѣрите-ли, хоть бы те что, встряхнулся, пошелъ и то осьминника не допахалъ, и в ѣдь мужикъ смирный и не куритъ.

– Какъ не куритъ?

– Не пьетъ. Эта вся ужъ порода такая, вотъ Митрюшка тоже ихней семьи, такая жъ лядъ проклятый.

– Ну, ступай, сказалъ Князь и пошелъ къ Давыдк ѣБ ѣлому.

Давыдкина изба криво и одиноко стоитъ на краю деревни, выстроенной въ линію. Около нея н ѣтъ ни двора, ни авина, ни амбара. Только какіе то грязные клевушки для скотины л ѣпятся около съ одной стороны, съ другой кучею наваленъ л ѣсъ, и высокій, зеленый бурьянъ растетъ на томъ м ѣст ѣ, гд ѣкогда-то былъ дворъ.

Никого не было около избы кром ѣсвиньи, которая лежала у порога; Николинька постучался въ разбитое окно, никто не отзывался, онъ подошелъ къ с ѣнямъ и крикнулъ: «хозяева», – тоже самое; потомъ прошелъ с ѣни, заглянулъ въ клевушки и вошелъ въ отворенную избу; тощій, старый п ѣтухъ и дв ѣкурицы, забравшіяся на столъ и лавку въ тщетной надежд ѣнайти какія-нибудь крохи, съ кудахтаньемъ, распустивъ крылья, забились по ст ѣнамъ, какъ будто ихъ хот ѣли р ѣзать. 6-аршинную избенку всю занимала съ разломанной трубой печь, ткацкій станъ, который не былъ вынесенъ, потому что некуда было его поставить, почерн ѣвшій столъ и грязная лужа около порога, образовавшаяся во время дождя въ прошлую нед ѣлю отъ течи въ потолк ѣи крыш ѣ. Полатей не было. Трудно было подумать, чтобы м ѣсто это было жилое, такой р ѣшительный видъ запуст ѣнія и безпорядка носила на себ ѣ, какъ наружность, такъ и внутренность избы; однако тутъ жилъ Давыдка Козелъ и даже въ настоящую минуту, несмотря на жаръ Іюньскаго дня, увернувшись съ головой въ полушубокъ, кр ѣпко спалъ, забившись въ уголъ печи. Даже испуганная курица, вскочившая на печь и б ѣгавшая по спин ѣего, нисколько не м ѣшала ему. —

Николинька хот ѣлъ уже выйдти, но сонный, влажный вздохъ изобличилъ хозяина.

– Ей! кто тутъ! – крикнулъ онъ.

Съ печки послышался другой протяжный вздохъ.

– Кто тамъ? поди сюда.

Еще вздохъ, мычанье, з ѣвокъ.

– Ну, что-жъ ты?

На печи медленно зашевелилось, наконецъ спустилась одна нога въ лапт ѣ, потомъ другая, и показалась вся толстая фигура Давыдки Б ѣлаго, сид ѣвшаго на печи и протиравшаго глаза. – Медленно нагнувъ голову, онъ, з ѣвая, взглянулъ въ избу, и увидавъ Князя, сталъ поворачиваться скор ѣе, ч ѣмъ прежде, но все еще такъ л ѣниво, что Николиньк ѣтотчасъ вспомнился зв ѣрь Ай, про котораго онъ читалъ въ д ѣтской натуральной исторіи. – Давыдка Б ѣлый былъ д ѣйствительно б ѣлый; и волоса, и т ѣло, и лицо его: все было чрезвычайно б ѣло. Онъ былъ высокъ ростомъ и очень толстъ, толстъ, какъ бываютъ мужики, – т. е. не животомъ, a т ѣломъ, – но толщина его была какая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его съ св ѣтлоголубыми спокойными глазами и съ широкой окладистой бородой носило на себ ѣособенный отпечатокъ бол ѣзненности: на немъ не было зам ѣтно ни загара, ни румянца, оно все было какого-то бл ѣдно-желтоватаго цв ѣта съ лиловымъ отт ѣнкомъ, какъ будто заплыло жиромъ или распухло. Руки его были пухлы, желты и сверхъ того покрыты тонкими б ѣлыми волосами. – Онъ такъ разоспался, что никакъ не могъ совс ѣмъ открыть глазъ, стоять не пошатываясь и остановить з ѣвоту.

– Ну, какъ же теб ѣне сов ѣстно, – началъ Николинька, – середь б ѣлаго дня спать, когда у тебя дворъ разгороженъ, когда у тебя хл ѣба н ѣтъ… и т. д.

Какъ только Давыдка протрезвился и сталъ понимать въ чемъ д ѣло, онъ сложилъ руки подъ животомъ, опустилъ голову, склонивъ ее немного на бокъ и сд ѣлалъ самую жалкую и терп ѣливую мину. Выраженіе его лица можно передать такъ: «знаю! ужъ мн ѣне первый разъ это слышать. Ну, бейте-же, коли хотите. Я снесу». Онъ, казалось, желалъ, чтобы Николинька пересталъ говорить, a поскор ѣе избилъ бы его и оставилъ въ поко ѣ. – Зам ѣчая, что Давыдка, привыкшій къ однимъ побоямъ и брани, не понимаетъ, къ чему клонятся его уб ѣжденія и сов ѣты, Николинька разными вопросами старался вывести его изъ апатическаго молчанія.

– Для чего же ты просилъ у меня л ѣсу, когда онъ у тебя вотъ ужъ скоро м ѣсяцъ ц ѣлый и самое свободное время, какъ лежитъ? а?

Давыдка моргалъ глазами и молчалъ.

– Ну, отв ѣчай-же.

Давыдка промычалъ что-то.

– В ѣдь надо работать, братецъ: безъ работы что-же будетъ? вотъ теперь у тебя хл ѣба ужъ н ѣтъ, а все это отчего? оттого, что у тебя земля дурно вспахана, да не передвоена, да не во время зас ѣяна – все отъ л ѣни. – И вотъ ты просишь у меня хл ѣба, ну положимъ, я теб ѣдамъ; потому что нельзя теб ѣсъ голоду умирать; да в ѣдь этакъ д ѣлать не годится. Чей хл ѣбъ я теб ѣдамъ, какъ ты думаешь? а?

– Господскій? – пробормоталъ Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.

– A господскій то откуда? разсуди-ка самъ, кто подъ него вспахалъ, заскородилъ, кто его пос ѣялъ, убралъ? Мужички? такъ? Такъ вотъ видишь-ли, ужъ ежели раздавать хл ѣбъ господскій мужичкамъ, такъ надо раздавать т ѣмъ больше, которые больше за нимъ работали, а ты меньше вс ѣхъ – на тебя и на барщин ѣжалуются – меньше вс ѣхъ работалъ, – а больше вс ѣхъ господскаго хл ѣба просишь. За что-же теб ѣдавать? а другимъ н ѣтъ? В ѣдь коли-бы вс ѣкакъ ты на боку лежали, такъ мы давно съ голоду бы померли. – Надо, братецъ, трудиться; а это дурно, слышишь, Давыдъ?