Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 4. Утро помещика

– Слушаю-съ, медленно пропустилъ онъ сквозь зубы.

Въ это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысл ѣ, и черезъ минуту въ избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина л ѣтъ 50, но довольно еще св ѣжая и живая. – Загор ѣлое, изрытое рябинами и морщинами лицо ея было далеко не красиво, но вздернутый носъ, сжатыя тонкія губы и быстрые, черные глаза, выражали энергію и умъ. – Угловатость плечь, плоскость груди, сухость рукъ и развитіе мышцъ на черныхъ босыхъ ногахъ ея свид ѣтельствовали о томъ, что она уже давно перестала быть женщиной, стала работникомъ. Она бойко вошла въ избу, притворила дверь, обдернула поневу и сердито взглянула на сына. Князь что-то хот ѣлъ сказать ей, но она отвернулась отъ него и начала креститься на почерн ѣвшую икону, выглядывавшую изъ за стана. Окончивъ это д ѣло, она оправила с ѣроватый платокъ, которымъ небрежно была повязана ея голова и низко поклонилась Князю.

– Съ праздникомъ Христовымъ, Ваше Сіятельство, – сказала она, – спаси тебя Богъ, отецъ ты нашъ.

Увидавъ мать, Давыдка зам ѣтно испугался, согнулся еще более вс ѣмъ т ѣломъ и еще ниже опустилъ голову.

– Спасибо, Арина, – отв ѣчалъ Князь, – вотъ я сейчасъ съ твоимъ сыномъ говорилъ объ хозяйств ѣобъ вашемъ… Надо…

Арина или какъ ее прозвали мужики еще въ д ѣвкахъ – Аришка-бурлакъ, подперла подбородокъ кулакомъ правой руки, которая въ свою очередь опиралась на ладонь л ѣвой и, не дослушавъ Князя, начала говорить такъ р ѣзко и звонко, что вся хата наполнилась звуками ея голоса, что ушамъ становилось тяжело ее слушать и со двора могло показаться, что въ хат ѣгорячо спорятъ безчисленное множество бабьихъ голосовъ.

– Чего, отецъ ты мой, чего съ нимъ говорить, в ѣдь онъ и говорить то не можетъ, какъ челов ѣкъ. Вотъ онъ стоитъ, олухъ, – продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую и см ѣшную фигуру Давыдки. – Какое мое хозяйство? батюшка, Ваше Сіятельство, мы – голь, хуже насъ во всей слобод ѣу тебя н ѣту: ни себ ѣ, ни на барщину – срамъ, а все онъ насъ довелъ. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вотъ и дождались, хл ѣбъ лопаетъ, а работы отъ него, какъ отъ пр ѣлой вонъ той колоды, только знаетъ на печи лежитъ, либо вотъ стоитъ, башку свою дурацкую скребетъ, – сказала она, передразнивая его. – Хоть бы ты его, отецъ, постращалъ что-ли, ужъ я сама прошу, накажи ты его, ради Господа Бога, въ солдаты ли: одинъ конецъ. Мочи моей съ нимъ не стало.

– Ну, какъ теб ѣне гр ѣшно, Давыдка, доводить до этаго свою мать, – сказалъ Князь, обращаясь къ нему.

Давыдка не двигался.

– В ѣдь добро-бы мужикъ хворый былъ, а то в ѣдь только смотр ѣть на него, в ѣдь словно боровъ съ мельницы, раздулся. Есть, кажись, чему-бы и работать – гладухъ какой! Н ѣтъ, вотъ пропадаетъ на печи лодыремъ, возьмется за что, такъ гляд ѣть мерзко: коли поднимется, коли передвинется, коли что, – говорила она, растягивая слова и переваливаясь съ боку на бокъ. – В ѣдь вотъ нынче старикъ самъ за хворостомъ въ л ѣсъ у ѣхалъ, а ему вел ѣлъ ямы копать, такъ н ѣтъ вотъ, и лопаты не бралъ! – На минуту она замолчала. – Загубилъ онъ, шельма, меня, сироту, – взвизгнула она, вдругъ размахнувъ кулаками и съ угрожающимъ жестомъ подходя къ нему: – «гладкая твоя морда, лядащая, прости Господи!» – она презрительно отвернулась отъ него и обратилась къ Князю съ т ѣмъ-же одушевленіемъ и съ слезами на глазахъ, продолжая размахивать руками.

– В ѣдь все одна, кормилецъ, – старикъ-отъ мой хворый, старый, а я все одна, да одна. – Камень и тотъ треснетъ. Хоть бы помереть, такъ легче бы было; одинъ конецъ, а то сморятъ они меня, отецъ ты нашъ, мочи моей ужъ н ѣтъ. Нев ѣстка съ работы извелась, и мн ѣтоже будетъ.

– Какъ извелась? отчего?

– Съ натуги, кормилецъ. Взяли мы ее запрошлый годъ изъ Бабурина, – продолжала она слезнымъ голосомъ, – ну баба была и молодая, св ѣжая, смирная: важная была баба, родной. Дома-то у отца за заловками въ хол ѣжила, нужды не видала, а какъ къ намъ поступила, какъ нашу работу узнала, и на барщину, и дома, и в ѣзд ѣ, она, да я. Мн ѣчто? я, баба привышная, она-жъ тяжелая была, да горе стала терп ѣть, а все маялась – работящая была – ну, надорвалась, сердешная. Стала чахнуть, да чахнуть. Л ѣтось петровками еще на б ѣду родила, a хл ѣбушка не было, кой-что, кой-что ѣли, работа-же сп ѣшная подошла. У ней груди и пересохли. Д ѣтенокъ первинькой былъ, коровенки н ѣту-ти, да и д ѣло наше мужицкое, гд ѣрожкомъ выкормить, а кормить неч ѣмъ; ну изв ѣстно, бабья глупость, она этимъ пуще убиваться стала. А какъ мальчишка померъ, ужъ она съ этой кручины выла, выла, голосила, голосила, да нужда, да работа, все таже, да такъ извелась, сердешная, что къ Покрову и сама кончилась. Онъ ее пор ѣшилъ, бестія. Что я тебя просить хот ѣла, Ваше Сіятельство – продолжала она, низко кланяясь.

– Что?

– В ѣдь онъ мужикъ еще молодой, отъ меня уже какой работы ждать, нынче жива, а завтра помру. Какъ ему безъ жены быть? В ѣдь онъ теб ѣне мужикъ будетъ. Обдумай ты насъ какъ нибудь, отецъ ты нашъ.

– То есть ты женить его хочешь? Чтожъ, это д ѣло.

– Сд ѣлай божескую милость, ты нашъ отецъ, ты наша мать, – и, сд ѣлавъ знакъ своему сыну, она съ нимъ вм ѣст ѣгрохнулась въ ноги Князя.

– Зач ѣмъ-же ты въ землю кланяешься, – говорилъ Николинька, съ досадой поднимая ее за плечо. – Разв ѣнельзя такъ сказать. Ты знаешь, что я этаго не люблю. Жени сына, пожалуйста, я очень радъ, коли у тебя есть нев ѣста на прим ѣт ѣ.

Старуха поднялась и утирала рукавомъ сухіе глаза. Давыдка посл ѣдовалъ ея прим ѣру и въ томъ же глупо-апатическомъ положеніи продолжалъ стоять и слушать, что говорила его мать.

– Нев ѣсты-то есть, какъ не быть? Вотъ Васютка Мих ѣйкина, д ѣвка ничего, да в ѣдь безъ твоей воли не пойдетъ.

– Разв ѣона не согласна?

– Н ѣтъ, кормилецъ, коли ̀по согласію пойдетъ?

– Ну, такъ чтожъ д ѣлать? Я принуждать не могу, а вы поищите другую: не у себя, такъ у чужихъ, я охотно заплачу 100, 200 р., только бы шла по своей охот ѣ, а насильно выдавать замужъ нельзя. И закона такого н ѣтъ, да и гр ѣхъ это большой.

– Э-э-эхъ кормилецъ! Да статочное ли д ѣло, чтобы, глядя на нашу жизнь, охотой пошла? Солдатка самая и та такой нужды на себя принять не захочетъ. Какой мужикъ и д ѣвку къ намъ въ дворъ отдастъ. Отчаянный не отдастъ. В ѣдь мы голь, нищета. Одну, скажетъ, почитай, что съ голоду, заморили, такъ и моей тоже будетъ. Кто отдастъ? – прибавила она, недов ѣрчиво качая головой. – Разсуди, Ваше Сіятельство.

– Такъ что же я могу сд ѣлать?

– Обдумай ты насъ какъ нибудь, родненькій, – повторила уб ѣдительно Арина, – что намъ д ѣлать?

– Да что же я могу обдумать? Я тоже ничего не могу сд ѣлать для васъ въ этомъ отношеніи. Вотъ хл ѣба вы просили, такъ я прикажу вамъ отпустить и во всякомъ д ѣл ѣготовъ помогать; только ты его усов ѣсти, чтобы онъ свою л ѣнь-то бросилъ, – говорилъ Николинька, выходя въ с ѣни, старух ѣ, которая кланяясь сл ѣдовала за нимъ.