Василий Ажаев - Предисловие к жизни

В наступившей полной тишине Дмитрий Афанасьевич продолжил чтение. Читал он без подъема, с большим напряжением, тускло и невыразительно. Зал снова наполнился гулом.

Погорельцева смотрела на Грезина, на молодые лица слушателей и мысленно вела с ним и с аудиторией разговор по душам:

«Грезин полагает, я уверена, что из-за чьих-то козней не ладится его вечер. А дело-то в другом, в том, что в зале уже уловили или просто узнали всю кощунственную фальшь его декламаций о любви, о верности и чистоте отношений…

Грезин нравился многим, кое-кому нравится и сейчас: веселый красавец, рубаха-парень, полный сил и радушия добряк, готовый на все ради своего ближнего. Все это бутафория: улыбка у него служебная, актерская, и вовсе он не добряк, никого он сроду не любил и не любит, кроме самого себя. Из любви к самому себе он во время войны оказался здесь, в нашем крае, далеко от фронта, когда все наши близкие отдавали жизни за Родину…

Вы, Грезин, часто смеетесь надо мной и называете старой перечницей. Да, я старая женщина, но я знала в жизни то, что не дано знать вам: большую любовь. У меня была семья, муж и два сына, они погибли на фронте. Об этом вы не знаете, хотя мы с вами работаем рядом уже не один год…

Вы не лишены способностей, и голос у вас бархатный, однако вы не артист, Грезин, вы плохой артист, так как вы очень плохой человек. Я верю: настоящий артист прежде всего хороший человек…

Вы влюбились в грезинский голос, он так задушевно читал вам стихи и рассказы о святой любви. А ведь он выпивоха и бабник, областной донжуан с пустой душой, что он понимает в любви? Он надругался над своей семьей, над женой и ребенком, и даже из народного суда не постеснялся устроить дешевый спектакль. И сегодня мы слушаем его, прощаем ему фальшь и кривлянье. А почему? Откуда у нас терпимость, застенчивость перед такими людьми, способными спекулировать искусством, любовью, самыми святыми вещами. Мы долго в нем заблуждались; и жена его — умный хороший человек, и все его товарищи по коллективу. Но теперь-то раскусили до конца. Почему же миримся с ним, с его неискренностью, обманом, бессовестностью?.. Не понимаю я этого, не понимаю…»

Такую речь про себя произнесла диктор Погорельцева. Потом, огорченная, поднялась и пошла к выходу. Вслед за ней, как по сигналу, довольно дружно стали уходить и другие. Грезин с каким-то сложным чувством облегчения и недовольства проводил взглядом свою недоброжелательницу.

— Товарищи, вечер еще не кончился. Дмитрий Афанасьевич будет отвечать на записки! — администратор снова возник перед залом.

— Я не буду отвечать на записки! — вдруг рассердился Грезин.

— А в чем дело? — громко спросил кто-то басом. — Мы хотели бы послушать.

Дмитрий Афанасьевич погрузился в молчание и после довольно продолжительной паузы объяснил:

— В записках нет ни одного вопроса, касательно поэзии, лирики, творчества наших поэтов. Товарищей почему-то интересует моя личная жизнь, а я сегодня не склонен говорить по сему поводу.

Зал зашумел, раздался пронзительный свист. Грезин вздрогнул, ощутив свист как сильный удар по лицу. Пулеметно застучали покинутые сиденья. Слушатели повалили к выходу.

— Возьмите записки на память, пригодятся! — заорал тот же дотошный бас.

Грезин повернулся и выбежал со сцены. В бесконечных закулисных переходах он заблудился и никак не мог найти выход. Встретившийся пожарник показал, куда идти. Дмитрий Афанасьевич в сердцах изо всех сил толкнул ногой дверь и очутился в вестибюле, среди толпы выходящих людей.

Грезин обратил внимание: слушатели отчужденно расступились, пропуская его. Никто ему не улыбнулся, не обратился с каким-нибудь словом или шуткой.

На улице Дмитрия Афанасьевича обдул прохладный ветерок. Приятель догнал его и взял под руку.

— Утри лицо, ты весь мокрый. Слушай, почему ты не ушел раньше, как только начался шум? Стоял растерянный, истукан истуканом. Никогда таким тебя не видел.

— Нет, ты только подумай: сорвали мой вечер! — взорвался Грезин. — А все она, эта моя напарница, ханжа в святоша. Я ей этот вечер припомню, припомню, она у меня попляшет.

Петя залился своим тонким лающим смехом.

— Ну, кому ты грозишь и за что? Слушали тебя скверно, однако кто виноват? Ты сам. Тебя было не узнать. Скованный какой-то, неуверенный. Промах за промахом, накладки одна за другой.

— Э, ты ничего не видел, значит, и не понял. Эта компания моих сослуживцев во главе с Погорельцевой. Это они, они всему причина!

— Ты разгорячен и должен успокоиться. Вечер неудачный, что верно, то верно. Конечно, неприятный факт. Ну и что? Будет у тебя еще много вечеров всяких — хороших, средних и плохих. Ты уж очень избалован, милый мой. Сказать по совести, твои сослуживцы и Погорельцева вели себя как раз вполне лояльно. А могли бы ого-го! Временами я просто боялся. Кто-нибудь, думаю, обязательно выскочит с демагогией. Они же чертовски злы на тебя и знают все твои грехи.

— Они и так все испакостили. Шум, смех, издевки, этот свист в конце. Форменная катастрофа! Теперь весь город узнает о моем провале. — Грезин чуть ли не стонал. — Попробуй организуй новый вечер. Черта с два! Так что же прикажешь делать — уезжать отсюда?

— Ни в коем разе! — Мазнин даже замахал на него руками. — Какая катастрофа, что ты? Все уладится и рассеется, словно и не было неудач и неприятностей. Ведь все улаживается и рассасывается со временем. Тебе нужно притихнуть на время. Не высовывайся пока, помалкивай. Нишкни, как говорится. Сдается мне, что ты со своим чтением о любви рановато вылез. Люди взбудоражены твоим судом, судьбой Катерины, сплетнями об Ольдое. Ведь есть все это! — очень убедительно, логично рассуждал бывший администратор музкомедии. — В общем, все образуется. Помнишь, Данила нас вразумлял: если гроза, надобно спрятаться? Умные люди всегда так поступают.

— Так ты полагаешь, не так уж страшно? — спросил с надеждой Грезин.

— Абсолютно ничего страшного! Плохой вечер, и только. Время пройдет, браток, шум-гам уляжется, и ты возникнешь, будто свежий огурчик. Конечно, нужны такт и тактика. О любви и всяких святых вещах воздержись читать. Не дразни гусей. Читай что-нибудь индустриальное, железобетонное. Одним словом, Митя, лозунг прежний: не падай духом об землю.

Счастливый характер не позволял Грезину долго унывать и предаваться переживаниям. Он уже согласен был с Петей: нельзя терять выдержку и раскисать, все рассасывается со временем, все пройдет, как с белых яблонь дым.

— Пойдем скорее, — Грезин сам торопил приятеля. — В горле страшно пересохло. Хочу пить, Петя, очень хочу.

Ровно через три недели, в прекрасный теплый солнечный день, каких много случается осенью на Дальнем Востоке, Грезин впервые после неудачного вечера в филармонии показался в общественном месте. Нарядный и красивый, в светло-сером новом костюме, в темно-синей сорочке, эффектно оттенявшей загорелое лицо и открытую сильную шею, он шел по дорожке городского стадиона, живо поглядывая вокруг.