Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Ты что-то сияешь, как медный самовар, — сказал Перфил, когда мы раскинули палатку и развели костер, чтобы согреть чайник.

— Письмо получил. — И, чтобы он больше не спрашивал, сам спросил: — Ты любил когда-нибудь?

— Я-то? На пятый десяток перешагнуло, а что-то не задумывался над этим. Некогда все. Хозяйство, знаешь, заботы.

— Ты любил когда-нибудь, Перфил? — спросил я снова, когда костер разгорелся, а над опушкой бора поднялась змейка дыма.

— Ну что ты пристал как банный лист. Любил! Любил! Перша тоже живой человек. Была одна, и сейчас помнится. Когда осколками снаряда долбануло и кореши за мертвого посчитали, на себе с поля боя вытащила. Такое забудешь разве. Сын у нас, уже в армии служит.

— У тебя сын? — удивился я, зная, что живут они лишь вдвоем с Фроней. — Не знал.

— Не понял ты. От той… От первой. Пишет. Так одна и прожила всю жизнь. Приезжай, говорит, если не забыл. А куда ехать — столько лет прошло. Городская она. Куда, думаю, тебе, Перша, в такую среду соваться, хоть ты и рыжий, хоть и говорят, что рыжие, мол, счастливые, но не искушай судьбу, возвращайся-ка лучше в свой Коровий Брод, выбери себе девку с оглядкой, чтоб ровня была, да живи себе потихоньку.

— Фроня-то знает об этом?

— Как не знать. Фотокарточка сына в красном углу висит. Весь в меня. Поначалу ревновала, а потом поняла: зря. Что до нее было, чего вспоминать. Да и сколько уже вместе прожили. А в сторону не поглядывал.

— А вправду говорят, будто Витя тебе вовсе и не племянник?

Перфил нахмурился.

— Зря болтают праздные языки. Его мать мне двоюродной сестрой приходится. Выдумали тоже. Знал бы кто — язык бы вырвал. Мне што, на нее зря наговаривают. Один бог знает, с чего Витя так на меня похож. Оба мы, наверно, в деда, который, по слухам, такой же рыжий был. Зря! Просто у нас с Фроней детей нет, вот и держу его около себя, учу уму-разуму. Все на пользу пойдет. Все пригодится. Перша плохому не научит.

— Взяли бы кого-нибудь!

— Баял я уже своей про это, да куда там. Есть, говорит, у тебя сын, и довольно. Что мы, говорит, хуже других, чтоб чужого к себе брать. А сама сохнет, год от года все больше. Надо бы дите Фроне иметь, веселей бы выглядела, да вот нет у нас никого. Не выпало такого счастья. Хозяйка из Фрони хоть куда получилась. Хоть и попилит иногда, не без этого, так ведь с нами, мужиками, иначе и нельзя.

Я помнил их свадьбу в тот памятный сорок седьмой. Несмотря на невзгоды, люди не разучились смеяться, плакать от радости, плясать.

— Председатель женится! — эта весть разнеслась тогда по всем деревням. — За невестой поехал.

Перфил женился неожиданно для всех на девушке из Филипповки — дальней цилемской деревушки. Все ждали другого: он последнее время ухаживал за учительницей, и та, кажется, была не против. Но каким был в то время, таким и остался после рыжий Перша, всегда можно было ждать от него самого неожиданного.

После покрова дня неслись по первому снегу, позвякивая бубенцами, разукрашенные пары, разудало пели гармони, прощаясь с одним из лучших гармонистов. Три дня играли свадьбу. И хотя ни с той ни с другой стороны большой родни не было, но народу оказалось столько, что в клубе, где была свадьба, гости не вмещались. Амосовна, тогда еще молодая, первая причитальщица по деревне, выводила бесконечную песню про удала молодца и ясну лебедушку, счастья им желала. Все, казалось, счастливую судьбу предрекало. Но прожили молодые мало, в начале лета забрали Перфила. И попал он в еще более отдаленные, чем Печора, края.

— А ты чего не женишься? — спросил меня Перфил.

— Да все побаиваюсь, попадется какая-нибудь злюка, — в тон ему ответил я.

— Зряшно живешь. Тридцать скоро. Пора. Без семьи человеку нельзя. А та, что пишет, кто?

— Друг. Хороший друг. На почитай, если хочешь. — Я вынул из конверта открытку с иволгой, сидящей в гнезде.

— Ты уж лучше сам прочитай. Я не привык чужие письма читать.

«Как твои голубаны, Володя, не прилетели еще?..»

— Ишь ты, — перебил Перфил мое чтение, — и про голубанов знает. Не землячка?

— Нет. Из Каменки.

— Это почти своя. Дальность не помеха. Чужие девки, наоборот, говорят, слаще. Смотри, парень, не прогляди свою, как ее, иволгу. Пролетит, и не вернешь, как и голубанов.

— Ты о чем это, Перфил?

— Не видишь на открытке диковинную птицу? Думаешь спроста?

— Это ж просто друг.

— Все в жизни вроде бы просто, а вглядись — ух, как она запутана. Спохватишься, да поздно будет.

Смутил меня Перфил своими разговорами, плохо спалось мне в ту ночь. Звал к себе город, где после института работала Нина, — большой, разноголосый, где круглые сутки стоят у причалов «купцы», разгружаются лесовозы и траулеры, дают прощальные гудки рейсовые пассажирские суда, отправляясь в долгое плавание по студеному морю. А над головой свистели крылья свиязей, над бором разносилось чуфыканье косачей, где-то в кустах шумно били крыльями по воде крохали, раза два за ночь проплывали над нами запоздалые лебеди и пронеслись первые стаи космарей — хохлатой чернети. Казалось, все кругом пело. Казалось, сама земля, наполовину залитая водой, поет о чем-то таинственном. И откуда-то издали, из синей дымки, окутавшей землю, впервые в жизни на меня накатила грусть, затуманила глаза, кольнула под сердцем.

— Ты спишь? — спросил Перфил.

— Сплю, — ответил я, не оборачиваясь.

— А хороши наши места весной, не найдешь лучше. Не может Перша без них обойтись. Где деды жили, там и ему, видно, помирать. Так уж на роду повелось.

— Перфил, а голубаны скоро полетят?

— Космарь показался, значит, и они где-то на подходе, не за горами. Не спеши, парень. Жизнь коротка. Незачем ее подгонять, да и не в нашей власти это. Но и медлить тоже нельзя… Вижу, не спится тебе. Какая она из себя?

— Хорошая!

— Красивая?

— Красивая! Самая красивая.

— То-то! Спи! Видать, не зря пишет. Думаешь, я такие конверты первый раз вижу? Да у тебя на подоконнике целая куча набралась. Сам-то часто пишешь?

— По настроению!

— Пиши! Друзей нельзя забывать. Да и уедешь ты скоро. По глазам вижу. Не житье тебе здесь, тесно, вижу, в город душа рвется.

— Не сказал бы. Горожанин из меня, что из Перши профессор.

— Першей стать дело не трудное. А тебе без города не обойтись. Помяни мое слово. Только когда ты будешь там, вспомни порой и про Коровий Брод, про тех, кто нянчил тебя, с кем рос, не будь Иваном, не помнящим родства. А то, что деревенский, не стыдись. Нечего стыдиться. Не земля человека красит, а человек землю.

Над верхушками сосен поднималось солнце, над водой плыл густой туман от тающего в кустах льда. «Пинь-пинь! Пинь-пинь!» — где-то в кустах совсем рядом пела синица. Я встал, накинул на плечи телогрейку и пошел в глубь бора полюбоваться тетеревиным током.