Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Подъелочное встретило их тишиной. Только комары гудели над зарослями черемухи. Пожни вокруг озера были давно скошены. На них выросла густая отава. Зеленые стога мелкого сена первой косы обнесены высокими изгородями. Пахло клевером, мятой. После сеностава сюда выпускают пастись коров. Солнце висело над горизонтом. Лучи его скользили по крутым холмам, у подножий которых раскинули свои черные лапы могучие ели. На берегу шумел осошник.

Поплавки чуть всколыхнули воду. Кирилл ждал, что они тут же скроются под водой и на отаве забьются горбатые полукилограммовые окуни. Но поплавки спокойно покачивались на легкой волне. Чуклин сменил одно место, другое, но везде повторялась та же история.

— Вымерла, что ли? — недоуменно спросил он Замлилова. — Пошли дальше! Это закуток. Настоящее Подъелочное там… — махнул он в сторону переузка.

Игорь время от времени забрасывал блесну, но щука не брала. Ему оставалось любоваться черемухой и смородинником, усыпанным ягодами, и высокими раскидистыми березами с еще не опавшими сережками, которые так любят клевать тетерева.

Он остановился, подозвал Чуклина. В осоке лежала мертвая рыбина. Неподалеку от нее другая. Становилось темно, но можно было рассмотреть: вода кругом какая-то желтая.

— Верно старик сказал — толом подорвали.

— У кого рука поднялась? Года на три умертвили озеро.

— Не меньше, пока не прочистит половодьем. Снова недоглядели. — Замлилов покачал головой.

— Вы-то при чем? Озеро колхозное.

— Если колхоз не смотрит, потребовать надо.

Когда над Подъелочным заклубился ночной туман, наши неудачники забрались под стог. Замлилов сразу же уснул, захрапел.

— Умаялся, — подумал Кирилл и прикрыл его поплотней сеном, чтобы ветер не брал.

По соседству с ними в маленьком озерке крякала утка. Она выводила на Подъелочное совсем взрослых, но еще доверчивых к ночной тишине утят. Мать словно предупреждала: будьте осторожны, не каждому доверяйтесь, люди разные.

Тем, что спали в стоге, можно было верить.

Чуть рассвело, Замлилов и Чуклин уже шли к другому озеру.

— Какую красоту загубили! — Замлилов обернулся и долго смотрел на Подъелочное.

— Это лишь четверть его. Сколько здесь семей кормилось. А сколько отдыхать на выходной приезжало. Базу бы здесь создать. Из городов бы приезжать стали.

— Озер много!.. Тебе и карты в руки. Берись за общество.

— Какой из меня организатор. Семья… Школа… — вздохнул Чуклин.

— Соберемся, поговорим. Не вас, так другого в председатели выберем.

— Это можно!.. Жаль, ушки не попробовали. Вы знаете нашу уху, что щербой зовут? Нет? Рыба. Жир. Икра. С такой ухи самый злой человек добрым становится, шутить начинает. У молодых ребят глаза начинают блестеть. Старик отведает — на старуху косится, сохранила ли вкус малины на губах? Не зря принято тещ и жен окунями кормить: ласковыми становятся, мужских грешков не замечают. Вот она, наша щерба!

— Ты так рассказываешь, как будто я не на Севере вырос. Знаю, Кирилл!

Оба весело рассмеялись. Эти побасенки про щербу каждому рыбаку знакомы с детства.

Когда пришли к реке, Замлилов неожиданно сказал:

— А что если я попрошу со мной еще одну прогулку совершить по Суле. Сейчас. Бензину хватит на час-два?

— Обязательно?

— Хотелось бы.

И лодка понеслась по Суле.

На остром выступе скалы — Кузькином носу, под которым шумит водопад, сидит, сложа крылья, старый ворон. Седой, неподвижный, он и сам похож на камень, в незапамятные времена преградивший дорогу Суле. Здесь на этой скале ворон справлял свои свадьбы. Свадьбы, похожие на поминки.

Дети рассеялись по всей тайге. Ворониха погибла в ненастную осеннюю ночь, сброшенная ветром в реку. Он остался один. Сколько времени минуло с тех пор, ворон не помнит: птицы не умеют считать. Теперь он не может летать так далеко, как раньше, живет подачками Кузькина носа. Но глаза ворона еще не утратили былой зоркости, видят все, что творится на Суле.

Вот, стараясь преодолеть водопад, взлетает над быстриной лосось. Но не рассчитал прыжка, ударился головой о валун, перевернулся на спину. Вода окрасилась кровью. Ворон следит за узкой террасой из плитняка, куда водопад выбрасывает добычу. Крылья его дрогнули, готовые к взмаху.

Но что это? Издалека послышался какой-то гул. Хозяин скалы не раз слышал его над собой. Однажды кинулся было в схватку с невиданной птицей, залетевшей неизвестно откуда в его владения, но его отбросило шквалом в сторону, чуть не разбило о камни.

Теперь гул доносился с реки, приближался. Лодка!.. Такой ворон не видывал, облетая свои обширные владения, кружа над речной долиной, где зеленеют травы, пасутся дикие олени. Сколько раз он пировал там. Помнит ворон лодки, медленно ползущие вверх по Суле. От них к берегу тянулись веревки. И люди брели берегом, плетьми уронив руки. Ворон садился на старую сухую лесину и каркал.

Бурлаки пели о злой судьбе, о смерти, которая брела рядом.

— Кар-р! — это означало: всему свой срок.

Хозяин Кузькина носа провожал их до Белых скал, где стояло несколько черных избушек, стучали о камень кирки, чадили костры. Люди добывали здесь оселочный камень, вывозили его на лодках к Печоре, распиливали на бруски и продавали за бесценок купцам. Находили они в глухих распадках и золото, из-за которого убивали друг друга, голодали, бросали себя комарью на съедение. В те времена тайга часто дарила ворону богатую добычу.

А лодка шла к водопаду. Ворон подметил около берега мертвого лосося, хотел поживиться, но не решился: испугали голоса людей. Откуда взялись они?

— Смотри! Со ступеньки на ступеньку переваливает. Ничего не держит. И какая сила тянет? Откуда они в наши реки заходят? — спрашивал тем временем Николай у Родышевцевой. Он хотел подхватить лосося, но не успел.

Родина семги — наши порожистые таежные речки. К ним рвется она из океана. Что манит ее, неужели лучше места не нашла? Мы, люди, не понимаем рыбьего языка и все перекладываем на свой лад.

Тяга родины!.. Для меня это не только бескрайний простор России, проспекты ее городов, заводские корпуса, корабли, улетающие к Луне. Это и брезентовая куртка отца, пропахшая рыбой, его золотые руки, ворчливый голос матери, ее слезы, обида на судьбу и нежность к нам, вечно просящим есть «карышам»; и смуглые руки той, что давно забыла меня, трепетные, горячие, чье тепло пронесу через всю жизнь…

Как бы хорошо ни жилось, а все тянет меня в затерянную среди северных лесов Устьянку, о которой и сейчас мало кто знает.

Лодка приближалась к водопаду. Сима делала последние записи в блокноте. Он был исписан от корки до корки названиями излучин, носков, скал, ножен. Некоторые Николай знал, другие придумали сами. Один из носков, где провели ночь у костра, боясь уснуть — у воды было множество медвежьих следов, — Сима назвала мысом Мечтателей. Крестиками отмечала на карте-самоделке места, где обнаружили нерестилища, кружочками с цифрами посередине — копы. Ям становилось все меньше, а число копов росло. Сима радовалась: оправдывались ее предположения — нерестилища были в самых истоках Сулы. Это и толкнуло ее к Кузькину носу, куда еще никто не добирался на лодке. Бочки, конфискованные у браконьеров, дали ихтиологу возможность провести тщательный обмер пойманных рыбин, обследовать чешую, по которой, как по годовым кольцам деревьев, можно проследить возраст лосося, время его жизни в реке.