Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

У каждого из нас свой путик, хотя и сходятся они где-то. И если этот путик увел человека в сторону, то говорят: так на роду написано. Не веря ни в бога, ни в черта, ни в приметы, мы все же по привычке пожимаем порой плечами: жил человек, как все, и вдруг пошло у него вкривь и вкось. С чего бы? И сам не разумеет.

Работая в газете, слыхал я разные истории, и вмешиваться приходилось, чаще люди в помощи нуждались, и она поспевала. А тут не довел дело до конца, спасовал или понять до конца не смог — и сам не знаю.

Попробуем же вместе распутать клубок судьбы, может быть, последнего из рода Хозяиновых, крепкого когда-то рода, ныне разбросанного ветрами жизни по разным сторонам. А ветры эти бывают не только теплые, не только попутные, но и колючие, с морозом, пронизывающие до костей.

В сумрачный зимний день скрипели полозья по дороге, ведущей в Спиридоновку. Она, эта дорога, поначалу была широкая, с бесчисленными ответвлениями и следами тракторных гусениц, что не только изрыли снег до самой земли, но и повалили немало растущего на обочине ее сосняка. Но чем дальше от райцентра, тем уже, а за Нерицей осталась лишь санная полозница. Малорослая, заиндевелая лошадка, тяжело поводя боками, потряхивая большим круглым животом, трусила по дороге, позвякивала уздечкой. Дул хиус. Казалось, будто сотни иголок впивались под кожу. Я закутался в овчинный тулуп, зарылся в сено и думал о том, что, наконец, увижу Федора.

Возница, спиридоновский лесник, молчал и потряхивал вожжами, хотя знал: из лошаденки большего не выжмешь. Она обладала удивительно постоянным характером: задрав голову и высоко вскидывая ноги, бежала под гору, пыталась вылезть из хомута, опрокидывая кошеву в самый последний момент, когда спуск уже кончался, а на ровном месте переключалась на ступь.

Странно было после возвращения из города слышать скрип полозьев, потрескивание деревьев, изредка хлопанье крыльев глухарей, взлетающих из-под снега и тут же снова падающих в сугроб. Словно и не было дней, когда мне казалось, будто не голуби воркуют на балконах, а косачи слетелись на ток, вот-вот зачуфыкают при первых лучах солнца, не пересохший корешок табака потрескивает в трубке, а уголек вылетел из каменки на шесток, вспыхнуло смолье, осветив неровным пламенем угол старой промысловой избушки. Словно не было долгих лет, проведенных вдали от дома. Ничего не изменилось тут — те же леса, зимник, пролегший через болота к Спиридоновке, где живет мой однокашник, для многих непонятный, с загибами, как говорят, человек.

— Мороз воду из болот выжимает, — сказал Павел Алексеевич, — туман образуется, а это самое паршивое дело. Такая стынь, што кости ломит. Концы отдать недолго. А ты хорош — в куртке, вишь, вздумал поехать. Как будто малицы не нашлось. Перед кем цигейкой форсить? Теперь этим не удивишь, все такие носят.

Он поправил сползшее с моих ног овчинное, сшитое мешком одеяло и уже более миролюбиво добавил:

— Скоро изба. Кушником-то знаешь кто? Егорыч, дружок мой!

У смотрителя, или, как его называют в наших местах, кушника, я долго грелся на раскаленной печи, переворачивался с боку на бок, а зубы продолжали отбивать «барыню». Потом, обжигаясь, пил чай, разбавленный спиртом.

Разные они люди, хотя и друзья закадычные, лесник Машенцев и кушник Вокуев, у которого и обязанностей-то — держать избу в тепле, ставить на стол самовар для приезжих, приютить на ночлег сеновозчиков, которые тратят на дорогу туда и обратно по двое суток. Без ночевки тут не обойдешься. А на тракторах сено с дальних покосов не вывезешь — болота долго не промерзают.

Один пухлый, розовый, с чистыми, как вода в Нерице, глазами, толстяк, добродушный ворчун, а второй узколицый, шустрый, как молодая лайка, вспыльчивый. Осенью они всегда вместе силья на птицу ставят, зверя высматривают. Путики их десятка на два километров протянулись через болота и рассохи. Друзья — водой не разольешь. И не подумаешь, что за осень они по нескольку раз успевают поссориться, поделить угодья, снова объединиться, пока, наконец, не выпадет глубокий снег и не потащатся старики домой, свалив добычу в одно место, волоча за собой тяжело нагруженные чунки — узкие, длинные, с широкими полозьями, санки.

Поссорятся между собой, разойдутся по разным избушкам, но третий не встревай — лишним будешь. Послушали бы вы, как они перемирие заключают между собой.

— Ты на меня не сердись, Егорыч, — скажет Машенцев, поглядывая на него с порога.

— Бог простит, Пашка! — ответит Вокуев.

— Я не со злобы, сдуру…

— Я тоже не от большого ума…

И молча возьмутся за обыденку: один разжигать печь, другой накрывать на стол.

— Егорыч-то сказывает, куничек добыл. А я замотался с этими делянками — там отводи, в другом месте отводи, да проверь все. Перестал промышлять. И ружье уже не волочу, — рассказывал лесник, когда мы покинули гостеприимную избу.

— Тяжело, наверно, без жены?

— Всякое бывало с покойницей, и поругивался порой. Так уж нам на роду, мужикам, написано. А не стало Матвеевны — опустел дом и поговорить-то не с кем. Спасибо, Фатина приехала, племянница. У меня теперь живет. Приглядывает за стариком. Со своим она чего-то не поладила. Ушла. Э!.. Поймешь у вас, молодых!.. Своих-то у меня нет, она уйдет — на кого дом оставлю? Окрутит какой-нибудь експедичник — и поминай как звали.

Где-то под утро мы добрались, наконец, до Спиридоновки. Тихо звякнуло большое узорчатое кольцо на входных дверях, подпрыгнула щеколда.

— Ты, дядя? — послышался женский голос.

— Я, Фатинушка, я. С гостем.

И снова самовар. Шаньги. Крепкий, по-ижемски, чай. Спросонья, с холода я не разглядел по-настоящему лица молодой хозяйки, но голос ее напомнил мне что-то полузабытое, давнее. Старался припомнить и не мог. И радовался, что выбрались из темных ельников на свет, к людям. Может, потому мне и не спалось долго?

Шуршали за обоями тараканы. Трещали углы дома. По горнице бродили лунные блики, а из соседней комнаты послышался шепот:

— Господи, прости нас, грешных, прости окаянных, — и тоскливо скрипнули пружины высокой никелированной кровати, украшенной блестящими шариками.

«Еще кто-то есть? Померещилось!» — и я повернулся лицом к стене, чтоб не бил в глаза яркий лунный свет, залез с головой под одеяло.

Рассветает зимой поздно. Я встал, когда за окном было еще темно, а стрелки на часах показывали уже больше десяти. Лесник о чем-то тихо говорил на кухне с племянницей. По оттаявшим окнам можно было догадаться: погода ломается, метели вот-вот начнутся. А мне, кроме деловых встреч, хотелось побывать в родовых угодьях друга по Федькиному ручью.

Теперь я узнал хозяйку дома, вернее, вспомнил, кому принадлежал певучий, какой-то необычно теплый говорок. Это была Фатина. Учились мы в одной школе, в одном интернате жили. И как не мог раньше догадаться. Тогда она была худенькой с острыми ключицами девчушкой, которая никак не могла понять, как это Волга от ручейка начало берет. «Нерица, сколько ни иди, — говорила она учителю, — все такая же». И я тоже от нее недалеко ушел. На бумаге Север всегда обозначается сверху, а я рисовал его с какой угодно стороны, только не по правилам. Качнет учитель головой, исправит чертеж, а я спрашиваю у него: «Как это сверху, если Север у нас снизу? На Север-то вниз по реке едем…»