Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

А то прошлое вспомнят, как за одной красавицей след тропили, чуть не на всю жизнь рассорились, сватались тайно друг от друга. За третьего вышла. Ни сын кондового хозяина, ни бессребреник Вокуев не пришлись ей по нраву. Залетный сокол из пароходских за собой увел.

Вокуев и в старости не растерял молодого огонька в душе, любил заводить Павла, который всегда ложился ближе к стенке и печке, перед сном жаловался на боль в пояснице, ворчал на приятеля: «Табашник, вышел бы из избы, там бы курил». Егорыч, покашливая, начинал «заводить» дружка.

— Поясница, баешь, болит, Пашка? Гдей-то ты боль-то прихватил? На сплаве, бат? За Советскую власть, бат, воевал? В охране, бат, был? Это мне, бат, загибаться, а ты еще столько проживешь. Всю жизнь воду мерял да делянки отводил…

Все это было мне знакомо: не раз был свидетелем их шутливых перебранок. И только однажды услыхал от стариков непонятное:

— Клавка-то говорит, будто на Середней могилу видела, — сказал Вокуев. — Крест, бает, на ней из еловых лап поставлен кем-то. Посмотреть бы. Не слыхал?

— Брешет паскудница. Верь ей. Было б такое, сразу бы растрезвонила. Всей деревней мужика искали. Я уж куда ни заглядывал. Медведь где-нибудь задрал. Любил мужик в одиночку на зверя ходить, вот и нарвался, царство ему небесное. Гордец был, ни с кем знаться не хотел.

— Но и охотник, каких больше не видывали, — ответил Вокуев, — может, Федор только в пару сойдет.

«Не про Никифора ли речь ведут?» — подумал я, но спросить не решился.

— Что так, то так, — перекрестился лесник. — Не к лиху на ночь был помянут покойничек.

Сейчас, сидя за столом рядом с Ипатом, я почему-то вспомнил про тот разговор и почувствовал, как незримые нити протянулись от него в это зимнее утро.

— Ты мне вот что скажи, корреспондент: когда нас, охотников, людьми считать будут? Я летось волчье логово разрыл. Премию от государства получил за хвосты, а колхоз отвалил по рублю с барана. Волк-то небось побольше бы сожрал. Ась? — Варнак покосил шалыми глазами, дернул бровью. — Бригадир-то, видел, как отчихвостил меня. А за что? За правду. Не любят ее в колхозе. И волков искоренять им, значится, не резон. Думаешь, не знаю, сколько на зверя списывают. Живет кто-то.

Начинался старый разговор, я решил отмолчаться. И в этот раз не смог заглянуть в душу Данилыча. И хозяин тоже молчал. Смурым что-то был Павел Алексеевич. Поспорили они, знать, о чем-то до меня. Но это дело ихнее, мало ли чего не бывает между родственниками, сами разберутся. Жалко мне было, что с Федором не удалось встретиться. Где-то бродит, как удача? Я об этом гораздо позже из его рассказа узнал.

С нелегким сердцем уходил Федор в свои угодья, что раскинулись на многие десятки никем не меренных километров к югу от Спиридоновки, там, где в ясный день чернеют отроги седого Тимана.

Обидели его недавно и где — в правлении колхоза. При всем народе чуть ли не тунеядцем объявили. Не было такого и не будет, чтоб Федор на чужой шее сидел. Нрав у него не тот. А вот, поди, взбрело в чью-то еловую башку, что промысел стариковское дело, а тут мужик в самом соку по лесам шляется, управы на него не найдут. Зря обидел председатель Федора: договор с сельпо бригадир по его указке, с его согласия подписывал, выделил Хозяинова охотником, хотя он давно и не числился в артели. Не чужой он колхозу человек, хотя и живет не так, как все. Насчет легкой жизни да длинного рубля говорить не приходится. Походил бы председатель сам по лесу, потаскал бы на себе капканы, поискал бы зверя, да пожил бы с месячишко в избушке сам с собой, другое бы запел. Трудов в путики немало вложено, заботы они требуют, в упадок вот пришли, а рук и времени не хватает.

Но где понять это человеку, который в деревне без году неделя? Да и сверху на него тоже жмут: молоко, мясо подавай. На этом теперь хозяйство держится. А людей где взять? Да еще укрупнение боком обошлось. Хорошее дело, да не ко времени. Хозяйство в Спиридоновке маленькое, но держалось крепко. Летом, начиная с петрова дна, все выезжали на сенокос, а зимой в деревне управлялись женщины. После того, как отменили выходы на сплав и лесозаготовки, мужики, было, в основном переключились на пушной промысел, исконный в крае. Но вскоре колхоз перестал выделять людей на охоту, и непривычные к другой работе мужики начали потихоньку выправлять в сельсовете справки для получения паспортов, а кто и так обошелся. Большинство в тундру подались: на лов песца, на семужьи тони.

А Федор остался. С хлеба на квас семья перебивалась и все же держалась промысла, не хотелось ему бросать родные места.

Поднялся Федор, когда петух первый раз прокричал, и принялся самовар греть. Жена проснулась, да и не спала, наверно, тоже. Разве уснешь после таких новостей, что вчера соседка принесла? Присела Марина рядом с мужем, вздохнула, заговорила вполголоса, чтоб детей не потревожить.

— Послушал бы, что в деревне говорят. Все люди как люди, а ты…

— Каждое полено слушать, что за жизнь пойдет.

— Нас пожалей. Часто ли дома бываешь? В год три месяца не насобираю. Дети растут. А тут еще наговоры.

— Шла бы ты из своего ларька на ферму, лучше было бы.

— Уедем к нашим. Ты на работу устроишься. Я в магазине буду…

Федор молчал. Что жене ответишь, если в домашнем кругу он и впрямь редкий гость? Настоящий дом у него, как у отца, как у деда, бывало, — тайга. Она весь их род поила и кормила.

— Ждать скоро? — жена поняла, что уговаривать напрасно.

— Недельки через две. К Середней подамся. В избушке все есть.

В это утро Хозяинов собирался на промысел долго и, уже встав на лыжи, задержался на какую-то минуту, обняв левой рукой вздрагивающие плечи жены, как-то по-новому, ласковей, чем обычно.

— Я у тебя спросить хотела…

— После, — отмахнулся он. — Связалась с этим ларьком.

— Неспокойно на сердце. Кажется мне… — но Федор уже не слушал, подтягивая ремень на лузане.

Деревня еще спала, лишь кое-где мелькали в полузамерзших окнах огоньки, мычали в теплых хлевах коровы, спросонья тявкали собаки.

— Не стой, простынешь. Куда я потом без тебя. За ребятишками смотри, — и он исчез в морозной полумгле.

Зимний день короток. Около девяти забрезжит, к десяти рассветет, а часа через два птица с деревьев в снег повалится на ночлег. Белка — и того раньше. К полудню кончена жировка, на боковую пора, в гнездо, сделанное где-нибудь в развилке старой ели из шакши — ползучего древесного мха. Попробуй найди ее там.

Зорька выручает. За такую собаку и корову отдать не жалко. На земле далеко чует, а когда белка в гайно спрятаться вздумает — на каждую лесину глазом косит, к ветру принюхивается. Белку тоже запросто не возьмешь: с кормежки она не прямо бежит, а с дерева на дерево перескакивает, путает следы.