Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Мало голубых шкурок сдал в сельпо Федор этой зимой. Так можно и без штанов остаться, а не то что на сарафан жене купить. В борах совсем белки нет, какая есть — в ельниках держится. Тяжело в чернолесье брать ее. Да и холода мешают: отсиживается белка в дуплах.

И сегодня сколько отмахал, а всего две добыл. Где уж тут о премии мечтать. Как бы только на договорную сумму вытянуть, чтоб не стыдно было людям в глаза смотреть.

А водилась белка в его угодьях. В каком же это году ее особенно много было?

В начале войны. Из-за Тиманского кряжа, с древних полуразрушенных гор, как с неба, свалилась она тогда в рады — болотистые равнинные места, где и лес-то не ахти какой — редкий, все больше мелкий ельничек, ольха да травы. Недолго тут задержалась — дальше двинулась, к тундре… Говорили, не к добру это, и надо же совпасть: война летом началась.

Запричитали вскоре бабы, получив первые похоронные, которые в то время почему-то извещениями называли. Заголосили на пристани гармошки ребят чуть постарше Федора, вчерашних школьников, еще не одетых в шинели, но уже солдат. С припухшими губами и синими подглазницами ходили Федины сверстницы в те дни. Проводы превращались в свадьбы. Сколько девок так и не дождались своих любимых, только в памяти, в сердце где-то остались короткие, как минуты, две-три ночи да еще первенцы, ныне взрослые, удивительно похожие на отцов, живут на земле.

А белка шла, и не было видно конца переселению. Даже река не держала. Много ее тогда погибло.

Безветренных дней у нас почти не бывает, а белка плывет, пока хвост сухой. Потому и держит его столбиком. Чуть намок — гибель зверьку, завертится на воде, пока, кружась, не выбьется из сил и не захлебнется.

В ту осень Федя Хозяинов ушел из школы да так и не вернулся: отца заменил на белковании.

«Два десятка проскочило… Когда?» — Его размышления прервал голос Зорьки. По голосу можно догадаться: лает не на белку. «Неужели куница? — подумал. — Следов не попадалось. Да и откуда ей взяться тут?»

Он посмотрел на часы и ускорил шаг. Светлого времени оставалось в обрез, самое большое с час.

Да, это была пришлая куница. Судя по следам, она искала дупло. Местная не станет столько крутить, память у зверька цепкая, каждую корягу, каждую гнилою лесину помнит.

«Ничего зверюшка!» Федор посмотрел на следы и ускорил шаг. Он шел на голос Зорьки. Лыжи, обитые оленьим камусом, легко скользили по снегу, тормозя на подъемах. Собака оказалась ближе, чем предполагал. Встревожился: «Как бы снег не повалил, звук глохнуть стал».

Зорька — юркая черная лайка с белым пятном на груди, увидев хозяина, замолчала. Он не спешил. Все следы осмотрел, круг сделал, прикидывая: «Пришла — ушла…» А Зорька глаз с него не сводит, на старую ель взлаивает, куда куница вроде не забегала. В сторону собаку отозвал, но она снова к лесине и умоляюще на него смотрит: мол, чего тянешь, уйдет…

Федор вынул из-за широкого кожаного ремня с большой медной пряжкой весом с полкило, какие носили наши деды, топор, стукнул обухом по стволу. Зорька оказалась права: простукивалось дупло. Свалил дерево. Собака около него крутится, отверстие у самой вершины нашла. И Федор слышит, как зверек в дупле мечется, чувствует, что в западню угодил, но не хочет покидать убежище. Пришлось раскалывать ель пополам вдоль ствола. Пока пазил комель — проглядел. Как птица взлетел зверек на соседнее дерево. Зорька даже не успела рта раскрыть. Но и уйти кунице с дерева она не дала, придержала там на какую-то минуту. Сухо щелкнул выстрел, и забился на снегу бурый, с густым пушистым мехом зверек.

Легко достался. Иной раз по нескольку суток следом идешь и ускользает, можно сказать, из рук.

Пока Федор снимал шкурку — стемнело. И тут откуда-то налетел ветер, словно ждал этой минуты, качнулись вершины елей, стоящих на краю большого оврага, закружились хлопья снега. Уже в полной темноте Федор свалил еще одно дерево, сдвинул лесины вместе, разжег костер. Сухостой горел легко, костер бросал в темноту снопы искр и причудливые, изломанные летящим сверху снегом, тени. Поужинав прихваченной из дома провизией, Хозяинов подсел поближе к огню, размотал подвязки тобоков — меховых сапог, похожих на двойные чулки, легких, теплых, удобных для ходьбы в лесу. Ногам стало посвободней. Он опустил уши шапки и задумался. Снова вспомнился разговор в правлении.

«Выселить!» За что, спрашивается? Сказал тоже. Промысел разве не дело?

«С какой стати! — говорил он в правлении и раньше, гораздо раньше. — Весной и летом я со всеми на сенокосе работаю — кошу, зароды мечу, силосую. И еще как!.. А пришло время промысла — в лес… Но и летом надо там побывать, приготовить все — угодья тоже пригляда требуют. Всю жизнь этим занимаюсь. Какой же я чужой?»

Но как-то летом он хотел сделать новые плашки для ловли белки, пасти — на птицу, спросил председателя, а тот: «Нельзя!» Вскипел Федор, поругался в правлении, мотанул в избушку. А вскоре исключили его из колхоза, хотя минимум трудодней он всегда вырабатывал. Не поняли. Время крутое было. Тогда-то и началось отчуждение. А разве колхоз пострадал бы от того, что он на неделю в тайгу сходил? Наверстал бы. Промышлять-то никто за него не станет. Да и по-старому все осталось: как со всеми робил, так и робит. Какой же он чужой?

Но в колхозе смотрят по-другому. Так и заявили: с промыслом пушного зверя надо кончать, ничего он колхозу не дает. Да и не спрашивают за него, не мылят шею в районе, сводок не требуют. Специализироваться, мол, надо. Забыли, что Федор давно не мальчишка. Скоро сорок стукнет. Передовиком считали, сколько раз премировали, на ВДНХ от района выдвигали, в «золотую» книгу там записан, в газетах портреты печатали. Какой же он чужой, если, было время, всю деревню кормил? Забыли!.. Служащим тогда по пятьсот граммов черняшки выдавали, а иждивенцам да колхозникам того меньше, и то наполовину картошкой заменяли, а она мерзлая. Пушнина же отоваривалась: на каждый старый рубль по двести граммов белой муки падало, кроме того, чай, сахар. Богатство!.. Война была!.. На золото пушнина шла. Не это бы вспоминать, но обида берет, что добра люди не помнят.

Люди? Так ли? Может, бригадир только? Память у него коротка, отец всю войну пекарем на лесоучастке проработал. И сейчас в доме ковры висят, купленные за хлебушко. Бригадир-то и сбивает с толку председателя…

«Лешак с ним, — сказал себе Федор. — Долго Ванька не удержится. И бригадир тоже. Вкалывать в колхозе надо, а ему это не по нутру. Да и колхозники раскусят, что за выдвиженец. Новый-то председатель с головой. Кумекает по-своему. Трудно ему. Людей-то мало… Лешак с ней, с обидой… Вот с куницей что делать?»

Восьмую куницу добыл он в этом сезоне. Мог бы и больше, да лицензий в кармане нет. Не поймет, что за порядки такие пошли в сельпо. Сколько раз сам в райцентр ездил, спрашивал. Ничего вразумительного. А время идет. «Промышляй, — говорят, — а там оформим!»