Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Тихо спускались на землю сумерки, в небе замерцали звезды. Ничто не предвещало беды, только Зорька принюхивалась к воздуху, останавливалась, глядя на хозяина, обеспокоенно крутила хвостом и жалобно повизгивала.

«С чего бы это собака встревожилась?»

Он понял причину ее тревоги, когда вышел к избушке.

Избы не было. Перед ним лежали припорошенная снегом груда камней от очага и остатки обгорелых бревен.

«Как же это? — растерянно повторял Федор и оглядывался, словно кто следил за ним из ельников, окружающих знакомую поляну. — Как же это? Может, мерещится?..»

Избы не было. Заплечный мешок пуст. До дома — нелегкий дальний путь по целику.

«Как же это? Кто?» Но лес молчал. Вступало в силу старое: закон — тайга, медведь — прокурор. Ему, этому прокурору, хорошо в теплой берлоге, а каково человеку?

Наступил вечер. Остатки бревен были сдвинуты в кучу. Топор знал свое дело — вскоре вспыхнул костер.

Федор повесил над огнем котелок, набил его снегом и уже спокойно начал обдумывать случившееся.

«Не дотла сгорело. Еще осенью, значит: ливень потушил. Сразу после моего отъезда, значит. Ничего, перетрем, — перемелем…»

Он проснулся поздней ночью от знакомого до боли голоса.

«Берегись, парень. Плохо тебе будет!» — «Кто?» — «Я, Никифор, тебе говорю. Уходи. Они сделают… Они все могут…»

«Никифор?» — и Федор неожиданно вспомнил: изба эта когда-то была поставлена отцом Фатины, он и сгинул где-то тут. Слухов много бродило разных, а так и не докопались до истины. Спустя годы сказал Федору про эту избу лесник дядя Паша. Нашел ее парень. Потолок прогнил, обвалился. Пришлось почти заново ставить ее своими руками — расчистил, сделал сруб повыше, настелил пол, весной завез тесу. Рассчитывал на годы… Без жилья тут много не напромышляешь. Половина пастей тут.

Изба в лесу поважней, чем дом в деревне. Там и без него пока можно.

Федор, подживив огонь, стряхнул с плеч дрему и усмехнулся: «Приснится же!» Но успокоиться он уже не мог до утра. Все казалось: чьи-то недобрые глаза наблюдают за ним из темной чащи. Но Зорька, свернувшись калачиком, спокойно спала у ног хозяина.

«Ты спишь, а я чую: не к добру все это. Не к добру Никифор о себе напомнил. Слышь, Зорька?»

Лайка подняла голову, навострила уши. Таким она хозяина еще не видала.

«Лежи — лежи. Перетрем — перемелем…»

Кто считал глухоманные километры, кто знает, какой они длины? Это зависит от быстроты твоих ног, от ясной головы и сколько-то от времени…

Федор не стал возвращаться обратно, не двинул вниз по речке, хотя этот путь был полегче, а направил носки лыж через перевал к лесовозной дороге, где работали знакомые мужики. На третьи сутки вышел к ним.

— С какой стороны несет? — удивились они. — Эх, и длинные ноги у тебя, земеля. Ты, чай, не приболел? Лицом что-то спал?

— Закурить есть?

— Как не быть!

Давно не курил Федор, лет десять не крутил «козьей ножки». От первой затяжки в глазах потемнело, но не бросил цигарки.

— Пожрать найдете?

— Спрашиваешь…

— Третьи сутки без хлеба, без соли мясо осточертело…

— Занесло тебя, знать. За зверем, што ли, гонялся?

— Может, от него убегал.

Лесорубы непонимающе пожали плечами.

— Что в деревне новенького? — спросил он, усаживаясь поудобней на тракторных санях, нагруженных бревнами, когда машина тронулась с места.

— Все по-старому. Финоген, правда, откуда-то объявился. Морду отъел — во! В унтах, куртка с замками, с кармашками, шапка с козырьком — не видывали такой. Чисто летчик. Который день гуляет.

— Чего ему понадобилось? С неба, што ли, свалился?

— А кто его знает откуда, чужая душа — потемки. Бабу свою, говорит, посмотреть решил, как она честь блюдет.

— А Фатина?

— Не видно ее что-то… Из дома не выходит.

Федор только теперь заметил, как медленно движется по лесной дороге трактор с нагруженными бревнами санями.

Все случившееся отошло на задний план, непонятная жалость к человеку, который когда-то был близким, охватила его. «Что с ней? Как она там?» И почему «когда-то»?

Я в это время уже возвращался в райцентр. Попутчик мне на этот раз попался немногословный, и тишина, окутавшая лес, нарушалась лишь редким: «Ну ты, сивый, шевели ногами. Чтоб тебе околеть!..» Ехал я с возчиком почты. Он и покрикивал-то в полусне, положив голову на мешок с письмами.

Снова скрипели полозья, потряхивала оглоблями лошадка, испуганно фыркая в темноте. Смягчило. Снег повалил. Он в долгой дороге убаюкивает. Я видел перед собой черные ельники, бродил с Федором по рассохам, где снят под снегом тетерева, мышкует лисица, обгрызает верхушки ивняка сохатый, но все это было лишь во сне.

А в деревне гудела ипатовская изба. Кто только не бывал на гульбе, хотя в обычное время сторонились Ипата люди. Может, и заворачивали к нему из-за того, что опасались, как бы порчи на скот не нагнал, красного петуха над крышей ночью не подпустил. «Он все может», — кем-то сказанное однажды приняли в Спиридоновке безоговорочно. Попробуй не зайди к такому, если приглашает, — до конца жизни своей жалеть станешь. Но всему приходит своя пора. И родня по домам разбрелась. Остался в избе от гульбы по случаю приезда Финогена густой запах домашней браги да водочного перегара. Ипат кряхтел, в который раз подходил к кадушке с водой, опрокидывал ковш и снова ложился на широкую деревянную кровать рядом с сыном.

— Надолго? — в который раз спрашивал.

— Не думал еще. Сбегал бы, отец, в ларек.

— На что сбегать?

— Трешка где-то была… Сходи.

Натянув штаны, сунув ноги в катанцы, набросив на плечи пиджак, Ипат рысью отправился в ларек.

Финоген, подставив голову под умывальник, фыркал, крутил шеей, держал лицо в воде и, потряхивая сырыми волосами, хмуро поглядывал в окно.

Это он называл американским способом приведения себя в чувство. Безотказно, говорит, действует. Ложкин, говорит, научил, друг, с которым на прокладке новой дороги повстречался.

Через полчаса они, уже повеселевшие, рассуждали о своем житье-бытье.

— Скостили мне половину — за хороший труд. С дороги на стройку перекинули, а там и все сняли. Иди, сказали, Финоген, на все четыре стороны, работу предлагали. Стройка преогромная. Один цех на полкилометра растянулся. Но и вкалывать надо. И не разгуляешься: присмотр строгий. Вот и рванул домой. Заново за решетку попадать что-то неохота. А там это запросто.

— В колхоз собрался?

— Я еще с ума не сошел.

— И без них проживем. Я тут думал про тебя. Не пропадем, сынок. Чего не тянешь, аль не идет больше?

— Когда не шло… Про бабу думаю. Не такой встречи ждал. Считал: поумнела, а вышло наоборот.

— В другую сторону поумнела. Не жалей. Было бы чем, есть кого…

— Мне другой не надо.