Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Не умеешь ты жить, Хозяинов, — говаривал ему Григорий, — у палки всегда два конца. Ты про один помнишь, а другой забываешь. Помалкивал бы больше, поддакивал; дураков не ищут — сами рождаются, а голова не для того, чтобы об стенку биться — расшибешь.

Федор вспомнил об этом наутро, когда пришел в райпотребсоюз. Его там жена встретила.

— Ты чего здесь? — удивленно спросил он.

— Снова вызвали. Много не хватает: спирт, консервы… Что будет теперь?..

Ни слова не сказал Федор, только брови к переносью сошлись да головой тряхнул, словно только проснулся.

— Долго еще тебе тут?

— До завтра.

— У шурина остановилась?

— У них. Тебя не знала где и найти. Все село не обойдешь.

— А мы тут с другом вчера заговорились. Ладно, после обеда приду.

К удивлению и радости Федора, документы на выдачу карабина оформили быстро. Палок в колеса никто не вставлял, резину не тянул. Даже начальник милиции ни слова не сказал, подмахнув документ. Лишь на прощанье бросил:

— Карабин — дело серьезное. Редко кому доверяем. Учти, Хозяинов. Чтоб никакого баловства.

— Не для того хлопотал.

Оставалось уладить еще мелкие дела и можно было отправляться домой, хотя спешить некуда.

В такие морозы в лес идти незачем. Недельки две-три подождать можно. Белка, правда, стала откуда-то появляться, но в гайнах отсиживается. На куницу лицензии нет. Птицы в такое время много не напромышляешь. На лис капканы поставить надо, да песцы кой-где бродят — из тундры забрели, росомаха шкодничает — давно по ней капкан скучает. А в сельпо просят отстрел лосей провести. Три головы. С осени, правда, этим обычно занимаются, но ничего страшного нет, если чуть поздней отобьют. Лицензии-то в правлении есть. Вот тебе и заработок, Федор.

А дома опять нелады. Ушла бы Марина из этого ларька. Одна беда с ним — то недостача, то кража, и виноватых не найдешь.

Федор шел по улице села. На плече его висел новенький, еще покрытый смазкой, охотничий карабин.

— Теперь порядок. С таким ружьем любого зверя можно взять. Глаз еще остер, ноги еще сгибаются. В хорошую сторону ветер подул.

Договорную сумму Федор ближе к весне уже превысил. Можно бы и свертывать промысел, домашним делом заняться, но держало его в лесу данное заготовителю слово. Лосей он мог бы взять в любое время: знал места их постоянных кормежек и переходов, но выжидал, когда стадо, давно примеченное, подойдет к вершине Федькиного ручья.

Уложить лося — дело привычное. В голодное время, парнишкой, не раз валил сохатых свинцовой пулей из самодельной винтовки. Всю деревню кормил, и теперь бабы вспоминают. Бывало и так, что заглянет домой, место укажет, где лось лежит, скажет своим: «Передайте: кому надо, пусть пользуются, мне некогда». Кто не обрадуется куску мяса, когда в домах солому в ступах толкут. И хотя закон об охране лосей не отменялся, но ни у кого рука не поднималась донос писать: не для себя старался.

С тех давних пор Хозяинов, встречая лосей, снимал перед ними шапку, а поздними вечерами, глядя на пламя, горящее в каменке, вспоминал, как однажды чуть не поплатился жизнью. Винтовка его шомполом заряжалась. Ударил парень по быку, да, видно, не в то место пуля угодила. Не в уход кинулся бык, а на охотника. Густой, молодой ельник спас, куда Федор не вполз, а закатился. Всю жизнь будет помнить, как летели в разные стороны верхушки елок, сучья, как над самой головой мелькало раздвоенное копыто и зубы сохатого, кровью налитые глаза его, слышался рев и летела в разные стороны пена изо рта.

И теперь не знает Федор, как очутился в том ельнике — сам или от удара залетел.

И уж если говорить прямо, то Федор готов спорить с любым специалистом, их теперь немало, что сохатых тоже две породы. Не раз примечал, не раз задумывался. Одни — выше ростом, грудью пошире, с тяжелыми, страшными на вид рогами, как только их голова держит, светлой окраски. Есть другие: низкие на ноги, с длинным туловищем, комолые, темного окраса. Тех берегись!

Рогача ранишь — он старается уйти, а комолый того и жди, что забьет копытами, на тот свет отправит — злыдень. Уж кто-кто, а Федор за свою жизнь насмотрелся на лосей. По-всякому их знает.

Весной как-то пошел дрова рубить за поля и на петлю наткнулся, а в ней — лосиха, уже мертвая. Вздохнул, головой покачал, сетуя на жадность человеческую, да что делать. Прошел чуть дальше вдоль ручья, несколько петель снял и с лосенком встретился. Всякое видал, а такое впервые с ним случилось, чтоб звереныш к человеку потянулся, словно чувствуя, что в его душе творится. Вынул Федор из сумки кусок хлебушка, прикормил малыша, а он — следом, так и до деревни дошел. Не думал Федор брать его себе, не приучен к такому делу, да собака на лосенка кинулась, а тот к стенке хлева прижался, дрожит от страха — большеголовый, длинноногий.

«Жить тебе у нас, пока не вырастешь. Куда в лесу один?» — и Федор, привязав собаку, положил на место выдернутые из гнезд жерди, насыпал в таз жмыху, разбавил водой, поставил перед лосенком, а чтоб ему не скучно было, теленка из хлева выпустил.

Дивились люди, как быстро привык дикарь к человеку. По всей деревне за хозяином две телки все лето бродили. Он за водой к речке — и они туда же, он изгородь городить на колхозных полях — и они следом. Но Машка к осени так выросла, что порой ее ласковый толчок — хлеба просила — чуть с ног хозяина не валил; бояться стали, как бы из детей кого не пришибла случайно. Задумываться начали, куда деть ее, да сама решила — исчезла после первых заморозков. Поблизости от деревни бродила поначалу, не раз на осенней охоте видал ее Федор. При встрече обрадованно подфыркивала, но стоило приблизиться — только кусты трещали… А потом исчезла насовсем. В стаде, что подходит к Федькиному ручью, пять голов, из них две лосихи. «Не Машка ли одна? — думает Федор. — Но поди, угадай теперь — три года прошло. Федор знает, что они через день-другой около избушки будут. Из года в год тут кочуют — вековечная тропа. Тут можно и взять. Лыжня от избушки до деревни плотная, чунку легко тащить, вытаскает мясо полегоньку. И на том — крест до будущей зимы. Весной Федор в свои угодья заглядывает — не к чему зверя и птицу тревожить, когда у них дети растут».

В солнечное морозное утро он возвращался с обхода путика, неся на плече связку капканов.

— Явились! — Охотник постоял минуту, поглядел на пробитую в глубоком снегу лосиную тропу. — Знал, что явитесь. До завтра, значит. Не обессудьте, придется поубавить семью. А заодно и одинца прибрать: осени ему и без того не увидеть. Пожалеть надо старика.

Любого из нас, горожан, предстоящая охота лишила бы сна на несколько ночей, была бы источником долгих разговоров за круглым полированным столом, когда посасывая трубки, мы заново переживаем минуты азарта, когда трудно понять, что двигает тобой. Федор относился к ней спокойно. Он шел на лосей, как мы идем по утрам на работу. Для него это и была работа — дело, которое кормит семью, которым он занимается всю жизнь. Наши разговоры о жестокости человека к обитателям тайги ему непонятны. Не человек для зверя, а зверь для человека, только подлецом быть не следует, время и меру знать надо.