Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Сам виноват.

Насколько же они были непохожи сейчас — отец и сын. Тот, чьих кулаков боялась вся деревня, — широкоплечий, могутный, растерянно мял пальцами папиросу. Старик следил за ним, прищурив глаза.

— Гляжу на тебя и диву даюсь: в матку пошел, в покойницу, хотя силенкой бог не обидел. От меня только силу да норов взял. Да что толку от этого норова. Без ума не проживешь, а его у тебя тю-тю, — Ипат постукал пальцем по голове. — И отсидка не на пользу пошла.

— Она что-то знает…

— Забудь про нее. И знать ей некак. Тут другое. От Федьки все… Любовь у них.

— С Федькой?

— Хотя бы…

— Я ему…

— И думать не смей. По-другому надо. Да и не залезал он еще в твои угодья. Ты сам хорош: бабу улестить не можешь. Покаялся бы, в ножки пал. Бабы жалость любят.

— Не любит она меня.

— Полюбит всякая да не всякого, — отрезал старик, брезгливо морщась. — У тебя там осталось еще?

— Надо посмотреть…

— Сбегай сам, а там завяжем. Не пропадешь, чай, к отцу приехал, не на чужой стороне.

Финоген исчез, а Ипат уставился в одну точку и долго сидел, не шевелясь. Не о сыне, о себе думал. Был когда-то и варнак молодым, сыном первого хозяина в уезде. Только птичьего молока в доме недоставало. Да зашиб топором по пьянке чужую невесту, на каторгу угодил, не спасли ни деньги, ни дружба с исправником. Революция освободила, да не по нутру она Ипату пришлась. И с белыми, и с зелеными крутил под шумок, пока красные не прижали. Пришлось шкуру спасать. Замел было следы, но когда за колхозы ратовать люди начали, сорвался, снова за решетку угодил. «Мне бы силу твою, — думал Ипат про сына, — разве так бы жил… Когда б не отец, не видать бы тебе Фатинки. Не баба — ягода. А что я Никифора порешил, так никто не докажет, счеты с ним старые были. Бог простит. Пашка что… Из него веревку вить можно. Куста боится. Золотишко-то еще до Советов припрятал и сейчас на нем сидит. Знать бы, где схоронил…»

Тянулись цепкие руки Ипата к этому золотишку, но хитер сосед: и выдав племянницу за Финогена, не просказался о кладе. Простофилей прикинулся.

«А на Финогена надежда плоха — тряпица он, не в батьку», — старый варнак махнул, как отсек что-то, рукой.

На дороге, ведущей с подгорья, загудел трактор.

— Никак сосед на возу-то сидит? — Ипат бросил косой взгляд в окно. — Он!.. Ничего ему не деется. Ну, гляди, еще запоешь…

Смутная тревога не оставляла старика. «Черт свалил тогда Пашку на наши головы. Заодно бы… Пока не сдохнет, того и жди — продаст».

Только трое в деревне знали тайну исчезновения Никифора: Ипат, его сын, тогда мальчишка, и лесник, случайно оказавшийся на месте убийства. И хотя Никифор приходился близким родственником Павлу, лесник все эти годы молчал. Только в одном нарушил уговор: поставил на могиле крест из еловых лап, время от времени обновлял его, чтоб душа покойника, значит, не могла к людям вырваться. И надо же было ему тогда оказаться рядом. Нож Ипата сработал чисто. Никифор даже не вскрикнул. Что у них произошло перед этим, знает только тайбола. Никифор-то первым председателем в колхозе был, да еще этот голодранец Вокуев ему в помощники вылез. Из-за них и сел Ипат за решетку, десять лет отбухал. Сгинул Никифор без следа, а Ипат с лесником, как в молодости, заодно стали.

— Не породниться ли нам? — сказал однажды Ипат Машенцеву. — Твой товар. Мой покупатель. Ась? Так-то лучше… Не стыдно, бат, не из бесштанной команды родители, всю жизнь в красном углу сидели.

Другого мужа хотел для своей племянницы Машенцев, не такого, как Финоген, но куда денешься, одной веревочкой с варнаком связаны.

Шишки от елки недалеко падают. Финоген весь в отца. Порой леснику страшно хотелось покаяться перед Фатиной, но как подумает, что под старость в тюрьму засадят, — язык отнимается.

«Тут еще эта шлюха, Клавка, забрела куда не надо, — думал Ипат. — Вишь ты, как сорока разоралась — «крест видела!», и Пашка тоже умудрился. Бог, бог… Был бы он… Хорошо, Клавку сплавить удалось. Податливой оказалась. Вовремя догадался Ипат потолковать с ней, смазать ручку, чтоб убиралась восвояси по-доброму. Уже четверо знают, а сколько догадываются. Породнились, а молодые меж собой трали-вали разводят. Жили бы как все крещеные, — и делу конец. Знать бы тогда — и Пашку на тот свет, пусть бы там грехи отмаливал. Того и жди, что продаст».

Долго в этот день сидели отец с сыном, молча поднимали рюмашки.

— Мириться тебе с женкой надо. Или заново жениться. Одно из двух. А работы полно. Экспедиция рядом: и денежки текут, и работенка так себе, — знай, держи угляд за дизелем.

— Не выйдет у нас…

— Как не выйдет. Ты это брось. Брось, говорю, дурить. Шевелить мозгами надо. А с Федькой без тебя управлюсь. Выживем. Хлипок передо мной. Ипат дело тонко знает.

Старый хищник обучал молодого, и тот, молодой, начинал шевелить крыльями. Хрипло, с надрывом пела в руках Финогена гармонь о пересылке, о позабытом, позаброшенном в стороне ото всех. Песни свои он не раз заводил и на улице, и в клубе. Кой-кому они даже понравятся, а мальчишки переймут. И некому одернуть.

«Чего с пьяного спросишь, — скажут. — Не дерется, и ладно. Петь никому не возбраняется».

После длительных снегопадов Федору пришлось выйти из леса. Теперь он промышлял около дома. А в свободное время стучал топором на срубе. Хотелось мужику к весне под крышу его подвести. А там незаметно и внутри отделает. Можно уже одному справиться, без помощников со стороны.

В эту пору почтальон привез ему письмо от заготовителя сельпо Истомина, или, как его зовут в деревнях, Гришки Шведа. Приглашал Гришка в райцентр. Карабины в райпотребсоюзе вот-вот получат.

А карабин Федор просил давно. Малокалиберка, с которой Федор ходил раньше, была взята у родственника. Потом пришлось вернуть хозяину. Из дробовика хорошо бить по птице, а на зверя он не годится. Карабин — милое дело: и пуля крепка, и на большое расстояние бьет.

Так случай помог нам встретиться. В снегу с головы до ног, щуря глаза от яркого света, он ввалился ко мне с тяжелым рюкзаком за плечами.

— А ну, повернись! Э-э! Жирком начинаешь обрастать. И в глазах солнца мало, при закрытых окнах живешь, — говорил он. — Не по тебе, друг, это, не по тебе. Бросил бы свою редакцию. А?

— Да садись ты, — сказал я Федору, положив руку на его неширокое, но крепкое плечо, — садись! Успеем наговориться. Чайку сейчас поставим.

— Чай не водка, много не выпьешь.

— И она будет.

— Э-э-э! Знаешь ведь, как я на нее смотрю, — а сам уже развязывал мешок.

Глухо стукнув о пол, вывалился из мешка глухарь.

— К чему ты? Птицу я брал. Шла она с осени. Глухарем меня не удивишь.

— А ты не спеши. Посмотри-ка, руками потрогай, разве это птица? Где тебе такого взять.