Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Раньше как было — вышел из леса, а заготовитель уже тут как тут. Выкладывай, Федор Степанович, что принес, что в лабазе хранишь, спрашивай, что надо, и получай денежки. Теперь самому каждый раз надо в район выезжать. И то часто без пользы. Капканы никудышные завозят — пружины на морозе лопаются. Самому приходится перед сезоном ковать, по-своему переделывать, а на это тоже время надо, и заработка нет. Раньше колхоз привадой снабжал, теперь и тут отказ. Зароют какую-нибудь дохлую клячу, а нет, чтобы чуть пораньше в лес умести. Глядишь, и волков поменьше стало бы. Ипат их навострился петлями давить, да только как… Федор не доносчик, жалоб писать не станет, но не дело это — лосей на прикормку изводить. Есть еще сохатые, но чаще стороной обходят Спиридоновку, чуют неладное, дальше в предгорья забираются. Говорил Ипату: брось, да разве проймешь, ему только бы лишний рубль сорвать, премию отхватить, а как — не все ли равно.

Хорошо хоть место сменил Варнак, перестал в родовые угодья Хозяиновых соваться, а то было хозяйничать начал, как в своем доме. Лес — он, конечно, общий, но если каждый будет делать в нем что захочет — быстро опустошат. Деды правильно рассудили: кто первым пришел, срубил избушку, тому и пригляд держать. Федор как? Он еще с весны знает, сколько птицы токовало, каков приплод будет, есть ли белка, сколько зайчишек водится. В то время ружья не поднимет. В лесу год от года шумней становится. Экспедиций в Тимане много, люди в них разные, не каждому бы ружье давать, да кто усмотрит. А некоторые, даже в деревню придя, первооткрывателями себя считают, а местных жителей чуть ли не за дикарей. Того не подумают, что леса эти давно обжиты, веками люди в них обитали, на судьбу не сетуя. Сколько избушек и теперь стоит, пустуют, правда. А сколько развалилось, сгорело… А леса еще богаты, можно промышлять и тут, не только в тундре. «Что там делать — голое место, зверь сам в капканы лезет, а тут умишком пораскинь, сумей обхитрить. В лесу промысел трудней».

Давно известно: с плохим настроением лучше в тайгу не ходить, его надо оставлять дома. Тайга ревнива, она не стерпит, чтоб при ней думали о ком-то другом.

Сколько раз ночевал Федор у нодьи в метель и лютые морозы, сколько раз спал в куропачьем чуме, вырыв ямку в снегу, и все сходило. Но раз на раз не приходится.

Длинна зимняя ночь в печорской глухомани. Пока рассветет, от сухих лесин останется только горстка пепла. Федор просыпался, сдвигал поближе концы деревьев, чтоб костер не угас, посматривал на небо.

Снег все падал, крупный, липкий, но ветер заметно стихал. Сон одолевал Хозяинова. В голове крутились какие-то отрывочные мысли, что надо, наконец, выяснить: кто он? Пушнину принимает сельпо, а людей на промысел выделяет колхоз. Хозяйство от этого дела ничего не имеет. Раньше все через колхоз шло, а теперь? Завозили продукты в избушки, помогали весной выбраться из лесу. Теперь все на себе тащить, все в мешке. За десятки километров, а порой и добрую сотню. С осени еще так-сяк, а зимой…

Откуда-то издалека донесся до охотника жалобный вой Зорьки. Он открыл глаза, но они ничего не видели, хотел встать, но не мог. И снова выла собака. Снова он пытался понять, что происходит, пока не почуял нутром: замерзает. Руки уже не двигались, ноги оцепенели. «Встать надо! Как-то встать!» Свалившись на бок, Федор с трудом перевернулся на спину, затем на живот и покатился по склону оврага, вниз, где снег слежался и держал и без лыж.

Зорька не понимала, что случилось с хозяином, почему он молчит и катается по снегу. Каким-то чутьем догадалась: виной всему мороз, который ударил под утро и разбудил ее, щипнув за кончик носа.

Приподнявшись на корточки, омертвевшими пальцами Федор искал в кармане ватной куртки спички, нашел их, дотянулся рукой до шакши, свисавшей с низкой кривой елки, отломил несколько сухих еловых лапок. Вспыхнуло синеватое пламя… Пальцы рук зашевелились, что-то дрогнуло в лице охотника.

Через некоторое время, когда остатки лесин были снова сдвинуты вместе и над тайгой поплыл в морозное небо, к звездам, горьковатый дымок одинокого костра, хозяин погладил собаку по голове, бросил ей кусок мерзлого хлеба.

— Спасибо, Зорька!.. Выручила!..

И снова лыжня тянется в глубь лесов. Собака, изредка возвращаясь к хозяину, кружит, приближаясь к Нижней речке, откуда начинаются сплошные вырубки.

Эта маленькая, промерзающая в суровые зимы до дна речка, мелеющая год от года, совсем недавно весело шумела в сосновых борах. Но пришли люди, и остались после них только пни. Отзвенели солнечные боры, отпели в них синицы, ушли куда-то дикие олени. А когда-то новый лес поднимется да и поднимется ли, если даже семенников не оставили, вчистую свели его?

И Федор к этому руку приложил. Вспоминать не хочется, но как не вспомнишь, если Нижняя прошла через его сердце, все дни, прожитые на земле, в один узелок связала.

В то время по веснам людей у нас на сплав отправляли. В деревнях только старики оставались. И Федор не раз получал повестки из сельсовета. Помнит, пришли однажды на Нижнюю, где затор образовался. Присел он у речки перекурить и видит: чуть пониже его девчушка в телогрейке и резиновых сапогах мучится. Реку всю лесом забило, в несколько этажей он лежит до самого дна. Оставлять нельзя: вода уже на убыль пошла, сутки-двое и тогда «караул» кричи. Снега в наших лесах лежат долго, зато тают быстро. Только успевай справляться. Смотрит Федор, плохи дела — деревья на берегу с корнями река выворачивает, куски берега отрывает, все к затору тащит, вода на глазах поднимается. «Прорвет, — подумал парень, — силища-то какая! А эта тонколицая с рыжими пятнышками на щеках и багра в руках держать не умеет. Первый раз на сплаве, верно».

— Уходи! — кричит ей, но увлеклась, не слышит, знай, ковыряет багром в бревнах.

«Сучком тебя по голове стукнули, что ли!» — выругался про себя Хозяинов и кинулся к ней. Только успел за руку схватить, оттащить, только-только на берег выскочили, как затор на дыбы встал, зашевелились бревна и сплошным потоком ринулись вниз, уже наполовину обскобленные водой.

— Ты того? — спросил Федор. А девчонка смотрит на него с виноватой улыбкой, так, видно, и не поняв, в чем дело.

— Сгинуть захотела? Это недолго! — Федор хотел еще добавить, что дураков на свете и без них много, но загляделся на нее и забыл, зачем пришел сюда.

Брови у незнакомки не по-русски тонкие, изогнутые. Чуть-чуть скуласта. Губы — как перезрелая брусника.

Эта тонколицая, сама не думая о том, потеснила в сердце охотника ту, с которой он дружил раньше.

Была у него одна любава в юности, на руках ее носить был готов. Из лесу к деревне на крыльях летел к ней. Не забудет Федор, как она сказала однажды: «Что теперь делать-то нам, что делать? Ведь супротив дяди не пойдешь. Грех это».