Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— А к немилому идти не грех? — отрезал он.

— Пришел бы, поклонился, может, и уступит старик.

— Не гожусь я в принятые. Чтобы всю жизнь в работниках ходить? Нет! Мне их добра не надо, в нашем роду никто на чужое добро не зарился. Решай — или ко мне, или… — он не договорил.

— Куда ж я их-то дену? Жалко ведь.

— Ну, жди тогда, когда тебя пожалеют.

— Как же супротив пойдешь? Мать наказывала слушаться. Худого не пожелают.

«Э, да что вспоминать, когда давно оженился, когда два сына растет».

С Нижней речки, где добыл две куницы, Федор перемахнул на Середнюю — всего каких-то тридцать километров через заметенные снегом болота, вырубки и гнилые ельники. Там зверя не оказалось. Уже не в первый раз хозяин угодий подмечал этот непредвиденный уход зверя в другие места. В то, что его совсем не стало, Федор не верит. Говорили же, будто зайцев совсем выбили. А при чем тут «выбили», если причина в другом?

До войны, еще мальчишкой, он вместе с отцом возами сдавал их в сельпо. Стреляли по первой пороше, ловили в капканы и петли, даже в сети загоняли. Он не считает это безжалостным. Человек — хозяин! Только, говорит, подлецом быть не надо. А разницу не трудно заметить. Один берет сколько можно, второй все, что попадет под руки. Тогда зайца можно было брать: в несметном количестве водился он. И вдруг исчез. Отец говорил: «За Урал ушел, хворь какая-то на него напала». Может, и так: тушки беляков находили на лесных тропах часто, когда начинал таять снег. Попробуй угадай, с чего гибли косые, если на район один ветврач и сам он мечется по фермам, как испуганный заяц. Там теленок пал, там ярка копытца подняла, там свиноматка дух испустила… А времена строгие были, ох строгие. Тут не до каких-то ушканов. И дело это охотоведов, а не ветврачей. Прошли годы — и снова косой появился. Все больше его в угодьях. «Может, и прав отец, — думал Федор, — лес он знал. Следки-то все с востока тянутся, пришлый ушкан. Жирового сразу узнаешь — он больших переходов не делает».

А вот с чего ряб тронулся, куда он путь держит? Проснулся Федор как-то в своей избушке на Нижней, слышит, крылья хлопают. Выглянул за дверь, а напротив, за речкой на ветках ольшаника, как серые шары кто понавешал. Качнется ветка — и взлетит шар… Рябчики!.. За утро сотни три прошло. Федор даже ружья не поднял. Заряды у него крупные, не на ряба рассчитаны, а лабаз набит по крышу. К чему птицу изводить?

На Середней и того нет. Ушел ряб куда-то. И ягода вроде осенью была, и снег вовремя выпал. Так что же стронуло птицу с места? Снова загадка.

Лыжи легко скользили по снегу. Вот и «Золотой ток». О нем Федор только слыхал, а хозяина тока никто не знал. И теперь по осени видны на сухом болоте низкие плетни из колышков. В узких проходах расставлялись силья. Сколько же птицы добывалось тут, куда вывозилась она? Все туда же, в Архангельск, по старому тракту, что тянулся на сотни верст и зарос ныне.

Косачи здесь и теперь держатся большими стаями. «Надо бы путик проложить, — подумал Федор, — пасти понаделать, но далековато, наловишь птицы, а вытащить как?» За долгие годы жизни в лесу он привык рассуждать вслух. Если посмотреть со стороны, то кажется: не по безлюдным местам идет человек, а на прогулку вышел, отдохнуть после работы.

Ровным шагом, чуть пригибаясь под деревьями, он прокладывал лыжню к Середней. Заплечный мешок легок. На место все с осени завезено на лодке, ни к чему тащить на себе продукты…

Перевалив через водораздел, Федор стал внимательно присматриваться к лесу, стряхнул снег с шапки, сунул в карман лузана рукавицы, для чего-то подкинул в руке ружье. Дорогу он знал, нашел бы избушку и с закрытыми глазами. Другое высматривал, к другому прислушивался.

Зорька, давно работающая на хозяина, на лыжню выскакивала редко. Ей было хуже. Снегопад, что прошел перед этим, испортил ей настроение. Наскочив на птичьи наброды, почуяв запах птицы, лайка, тихо поскуливая, с головой зарываясь в снег, шла на него. Уже дважды поднимала глухарей, но они тут же улетали.

— Ходовые! — И Федор провожал их долгим взглядом. — Этих собака не держит. Пасти нужны. Можно бы взять. Перелеты знатные…

Спуск в долину Середней был незаметен для глаз, но охотник знал: до избы уже недалеко…

Сезон еще впереди. С лайкой, правда, уже не пойдешь, но для самоловов самое время начинается. А их у Федора много. На заброшенных дедовских путиках понаделал новые пасти. Веками испытанная ловушка. До глубокой замети птицу и зверя сторожит. Укараулит. Не это беспокоило Федора. Из дома он смурым вышел.

— Ты мне, папка, железные сапоги купи, — сказал за ужином старший сынишка. — Мои прохудились. И катанцы тоже. Шлендаю — пальцы из носков… А железные бы — во! Со звоном. И сносу нет!

Никто не учил. Сам додумался. Видит, что отец концы с концами не сведет. А Федору и впрямь туго. Одному дом срубить не под силу, родительский в развалюху превратился. Копейки считают. А тут еще в семье нелады начались.

— Ты брал спирт? — спросила как-то жена, когда он от соседа под хмельком явился.

— Какой еще там спирт?

— Чтоб провалиться тебе… Чтоб чирей у тебя на мягком месте вскочил, — накинулась Марина, — налил шары и доволен, а я расхлебывай.

Так и не понял Федор, в чем дело, а когда на трезвую голову спросил об этом, Марина и разговаривать не стала.

— Нет так нет, — постучал Федор топором на срубе до темноты, а там окликнул его Ипат:

— Голова не трещит, Федька?

— Побаливает!..

— У меня есть немножко. У Данилыча всегда есть…

Жена на этот раз не ругалась, молча ушла в другую комнату. Утром, еще до рассвета, он был уже в лесу. Так и не получилось разговора.

Это с осени, а зимой совсем дома разладилось. И такой, и сякой Федор: и от работы отлынивает, и детей не жалеет, и жену извел. Как-то и не сдержался. Дедовская кровь в голову ударила — припечатал… На бабу кулак поднял. Не простит себе такого. Но и его понять надо. Как могла она подумать, будто он ключ от ларька у нее тайком берет, спирт из-под прилавка волочит? Куда он ему? И раньше Федор причащался лишь по праздникам и теперь не особенно в рюмку заглядывает. Вместе с соседями разве: у кого такого не бывает? Грех — напиться, а если угощают, да не выпить — двойной: человека обидишь. Не нами это заведено, не нам кончать. Но чтоб из ларька тайком брал, — взбредет же в голову… Уже и по деревне начали болтать, брякнула, знать, кому-то.

Только один человек не поверил. Только один исподлобья, но сочувственно глядел на Федора, но тот человек для него — в прошлом. Возврата не будет.

«А может, я сам тогда оплошал, может, посмелей надо было? — от этой мысли, что приходила к нему уже в который раз, Федору становилось не по себе. — Э-э, что там. Судьба — индейка, жизнь — копейка. Ходи теперь, сиди, как сыч, на пороге мни шапку».