Владимир Федосеенко - Дубовая Гряда

Было у нее еще двое детей, жил с ней и ее отец, дед Андрей, совсем седой, но еще крепкий старик. Перед са­мой войной мать тяжело болела. Уходя на фронт, муж сказал старшему сыну, Володе:

— Ты останешься хозяином, сынок. Слушайся маму, береги младших.

Вспоминая теперь эти слова, женщина всхлипывала. Так, ничего не зная о сыне, она и жила. Однажды нашла в соседней деревне икону и повесила ее в углу. Ходили слухи, что, если немцы явятся в избу и не увидят иконы, тут же перестреляют всех. А если двери избы окажутся запертыми, непременно перебьют стекла в окнах. Поэ­тому мать и не запирала дверь, и ей часто казалось, что по избе кто-то ходит. Бывало, спросит: «Это ты, сынок?» И, не слыша ответа, заплачет, натянув, как малое дитя, одеяло на голову.

Как-то утром, когда все еще спали, кто-то сильно хлопнул дверью. Женщина вскочила. В избе возле шка­фа стоял высокий парень с винтовкой в руке.

— Подымайся,— пискливым голосом приказал он.

— Что вам нужно? — спросила мать.

— Надень юбку, тогда скажу.

Женщина оделась, сунула босые ноги в ботинки и да­же повязала платок.

— Ты Бойкач Мария Андреевна? — спросил незва­ный гость, вытаскивая из кармана пиджака потрепанный блокнот.

— Я

— Сколько большевистских командиров и комисса­ров переодела в гражданское?

— Каких командиров? — пожала плечами Мария.

— Тут, поблизости от вашей деревни, они были ок­ружены германскими освободителями и разбежались,— заглянул парень в блокнот.— Не признаешься?

Он подошел к кровати, где спал старик, стянул с не­го одеяло и тоже приказал встать. Перерыв всю постель, залез на печь и сбросил оттуда солдатскую гимнастерку и брюки. Потом открыл дверцы шкафа, вытащил белье, костюм, пальто и начал заворачивать все это в скатерть.

Мать возмутилась:

— Что же ты делаешь? Отдай костюм, это сыночка, Володи. Что хочешь бери, а костюмчик не трогай. Пу­скай останется мне на память. Ты же свой, из Дубравки, через нашу деревню в школу ходил. Говорят, Комячову избу ты поджег...

— Что?! Я вас всех сожгу! Из-за вашей деревни мне пять лет условно припаяли. Думаешь, я тебя не знаю? Твоего мужа — колхозного активиста, заведующего фер­мой? Твоего сына, Володьку-комсомольца? Он меня еще в стенной газете разрисовывал! Жаль, что морду ему то­гда не набил!

— Стыдно так говорить,— сказала Мария.

— Стыд не дым, глаза не выест. На, распишись вот здесь и... помалкивай.

— Расписаться? На чистом листе бумаги?

— Я потом напишу все, что надо.

— Ишь ты, дуру нашел. Ну, уж нет, не дождешься...

— Ах, так? Сейчас же пойдешь со мной в волость, в полицию. Одна такая умная нашлась, стоит вон на ули­це под конвоем. И ты собирайся!

— Да кто ты такой, чтобы приказывать? Пользуешь­ся тем, что никакой власти нет, так пришел грабить!

— Я — власть, я — полицейский! — вскипел детина и толкнул Марию кулаком.

Дети заплакали, бросились к матери. Старик отец присел на край кровати и тяжело вздохнул.

Мария вышла на улицу, а следом за ней, уцепившись в подол материнской юбки, бежал черноголовый маль­чуган. Полицай оторвал малыша от женщины, и тот громко, горько заплакал. Возле соседнего двора проха­живались еще двое полицаев, а недалеко от них, присло­нившись к углу избы, стояла арестованная. У Марии по­темнело в глазах: она узнала Веру. «Бог ты мой, неуже­ли нашли? Тогда всем нам конец». Но, взглянув на спо­койное лицо соседки, сразу поняла, что тревога напрас­на. Даже пошутить постаралась:

— Видишь, каких преступников поймали: старых баб, своих матерей!

Вера не ответила, лишь пониже надвинула платок на глаза.

На окраине деревни их уже ожидала запряженная в телегу лошадь. Полицаи побросали на подводу узлы и расселись сами, так что женщинам пришлось шагать ря­дом. Вскоре деревня осталась позади.

На песчаной дороге, ведущей в волость, порывы ветра то там, то сям поднимали пыль. Нагулявшись вволю на большаке, пыльные вихри кружили в спелой ржи, гну­ли к земле колосья, тревожно шептались с ними. Темная тучка, появившаяся из-за горизонта, быстро росла, затя­гивая все небо. Хлынул дождь.

Только после полудня вернулась Мария домой. Вер­нулась одна, без Веры.

Не прошло и нескольких минут, как прибежала Вери­на дочь Лида.

— Где мама? — взволнованно спросила она.— Ска­жите, тетенька, только правду! Ее не убили?

— Возьми себя в руки, Лида,— Мария с трудом по­давила тяжелый вздох.— Твою маму отправили в Жло­бин. Там допросят и отпустят: у них никаких доказа­тельств нет. В полицию сообщили, что она прячет ране­ного политрука Сергеева. Не иначе кто-то из нашей де­ревни подсказал, потому что, когда здесь проходил фронт, все знали фамилию политрука.

— Ой, тетенька, я ни есть, ни пить ему не носила. Бо­юсь открывать, потом не замаскирую. Мама хотела сегодня перевязку сделать, бинты выстирала... И как это полицейские их не заметили: ведь бинты висят возле печки на жердочке.

— Разве это дурачье догадается,— поморщилась Ма­рия.

— Дурачье-то дурачье, — вмешался дед Андрей,— а хорошо, что я убедил вас спрятать Сергеева там. Вы в кладовку хотели, а человек не иголка. И его погубили бы, и сами угодили бы в петлю.

— Правда, дедушка, нашли бы. Везде искали: и под полом, и на чердаке, и в погребе, и в хлеву. А туда за­глянуть ума не хватило.

Дед Андрей соорудил для политрука надежное убе­жище. В хлеву, в двух метрах от задней стены, он ско­лотил еще одну стену до самой крыши. Под нее сделал лаз, который замаскировывали мятой соломой и разным мусором.

— Я знал, что спрятать человека в теперешнее время очень трудно,— продолжал рассуждать старик.— Разные люди в деревне есть. Одни хотят на чужом горе нажить­ся, перед немцами выслужиться, другие по дурости бол­тать начнут, а враг и подслушает.

— Беги, Лидочка, домой, я скоро приду, и сделаем перевязку,— сказала Мария.— Хорошо, что дождь хле­щет, ни одна собака на улицу не сунется.

Лида потуже повязала платок и быстро ушла. А хо­зяйка, проводив ее теплым взглядом, озабоченно покача­ла головой:

— Боюсь, как бы с собаками не нагрянули. Тогда на­верняка найдут. Но не стоит пугать девочку.

Дед Андрей попытался успокоить ее:

— Кто в такую непогоду сюда с собаками поедет? Да и времени вон сколько прошло. Надо было Вере при­знаться, что подобрала раненого красноармейца. Мол, перевязала, он посидел несколько дней и ушел. А куда — кто его знает.

— Но Вера ни в чем не призналась.

— Это хуже... Начнут пытать... И политрук, небось, волнуется, он же все слышал.

Мария задумалась, машинально подошла к окну. Внезапно, вспомнив свое обещание, заспешила во двор, сорвала несколько листиков подорожника и, оглянув­шись вокруг, вдоль забора направилась к соседнему двору. Лида через окно увидела ее, открыла сени. Захватив приготовленную еду и бинты, обе поспешили в хлев.