Борис Бурлак - Седьмой переход

12

Когда уставшую от непогоды, унылую ноябрьскую степь наспех прикроет запоздалая зима первым невесомым снегом, и весело глянет поутру из-за высоких порожних туч ослепительное негреющее солнце, то мир кажется неузнаваемо преображенным. Горы как бы отступили за ночь далеко на север: едва различаешь на горизонте синеватые прожилки гребней, припорошенные еще слегка,— в надежде на декабрьские бураны. Равнина на юго-востоке начинается теперь будто сразу же за городом: в однообразной белизне теряются, пропадают до весны знакомые очертания кряжистых увалов, плавные развороты сухих балок, глубокие овраги с перехваченными морозом ручейками. Поникший под осенними дождями, жесткий, как проволока, ковыль вдруг снова выпрямляется, приподымает свои метелки в малахитовых искорках утреннего инея — и хоть сейчас выезжай на сенокос, пока не замело проселки-летники. На снегу — ни одного следа: все живое притаилось, с восхищением и опаской наблюдая из своих убежищ долгожданную и всегда внезапную перемену на земле. Так бы и шел весь день прямо по степи, неотрывно вглядываясь в даль, словно ты здесь сроду не хаживал с тульской двустволкой за плечами, словно тебе снится чудо. Но, нет, во сне не такой летучий шаг, не такой пьянящий воздух. Значит, это происходит наяву, в окрестностях Ярска, который где-то близко, судя по дымам, низким, длинноволокнистым, как поземка, что лениво струится в пойме притихшего Урала.

Настроение у Никонора Ефимовича было преотличное. Он отправился из дома затемно, не позавтракав, и возвращался, правда, ни с чем, однако ж, и без обычной досады на неудачную охоту. Его просто потянуло из жаркой горницы за город, где и думается-то свободнее. Припозднившаяся осень, наконец-то, кончилась, мир точно раздвинулся, как всегда в первоначальную пору степной зимы. Это ощущение новых далей совпадало у Каширина с мысленным представлением о пространственности времени, рельеф которого он чувствовал под старость лет почти физически. Приближался внеочередной съезд партии, только что были обнародованы тезисы о семилетнем плане. Естественно, чем ближе к цели, тем большее нетерпение охватывает идущих впереди, и шаг их, без того размашистый, становится буквально семимильным.

Этим и объяснил Никонор Ефимович появление повой, более крупной меры времени, когда вчера выступал на собрании партактива.

Он вернулся с собрания растревоженным, долго не ложился спать; к прежним мыслям о Максиме добавилась навязчивая мысль о Родионе. Никонор Ефимович понимал, что в жизни начинается небывалое, невиданное ускорение, и ему с его стариковской, немного наивной страстью хотелось, чтобы, все люди сделались счастливыми. Когда же, как не теперь, избавиться им всем, всем до одного, от незаслуженных обид, кто был обижен, от собственных ошибок, кто заблуждался. Пора бы уж, в самом деле, дать возможность Максиму вернуться в партию. Пора и Родиону простить необдуманный поступок: не век же человеку быть в тени.

Рассуждая о близких людях, он как бы придирчиво проверял их готовность перед новым броском вперед. Меньше всего Никонор Ефимович сомневался в старшем зяте, Егоре Речке: мужик хотя и с заскоками, но потянет свою лямку до конца, не выбьется из колеи. Сын у Егора — парень тоже сноровистый, горячий, не остынет. Ну, а Зинаида среди них не пропадет. В конце концов наладятся дела и у Родиона, с облегчением вздохнет Настенька, немало перетерпевшая за последний год. Остается под вопросом один Максим. Сколько еще меньшому ходить в штрафниках, да заодно мучить славную женщину Эмилию? Хватит ли у Максима сил, чтобы не опуститься, не запить от горя?.. Так с мыслью о своем меньшом и забылся Никонор Ефимович в коротком предрассветном сне.

А сейчас, возвращаясь в Ярск, он думал только о красоте жизни, думал с тем чистым умилением, что свойственно людям на склоне лет. Он остановился у подошвы высотки, где цвел, как ни в чем не бывало, слишком запоздавший подсолнух-падалица. Постоял над ним, стряхнул варежкой снег с золотистых лепестков, потрогал озябшими пальцами корзиночку, еще клейкую, душистую, и двинулся дальше, к заброшенному с давних пор яшмовому карьеру. То ли благородный камень не остыл с лета, то ли зимушка-зима боязливо, с оглядкой подбиралась к этому богатству, но мохнатые снежинки мгновенно таяли, едва коснувшись дорогого плитняка, расцвеченного багровыми узорами. Яшма переливалась под солнцем всеми оттенками ветреного заката. Никонор Ефимович поднял на дне карьера кусочек камня редкой красоты — в зеленом овале оранжевое пятно — и, сунув его в карман заскорузлого полушубка, выбрался наверх.

Ярские заводы дымили уже слабо, как быстроходный паровоз, набравший скорость. В стороне от высоченных колонн крекинга мирно горел еле различимый факел. Крыши, карнизы цехов, венчики труб, мачты высоковольтной линии — все было покрыто ровным слоем густых белил. Только стрелы башенных кранов, стряхнув в полете иней, темнели в небе, да виднелись алые рядки свежей кладки на недостроенных домах: по этой отметине можно было безошибочно судить о том, что успели сделать каменщики в первые часы нагрянувшей зимы. Впечатление такое, что вот и началась работа в счет семилетки.

Никонор Ефимович перекинул ружьецо с облезлыми стволами на левое плечо и, приосанившись, энергично размахивая рукой, ходко зашагал к своей окраине.

Дарья встретила его холодно. Она не любила, когда Никонор тратил время на пустяки, вдобавок еще зимой: неровен час, застудится. К тому же у Дарьи Антоновны была сегодня дополнительная причина для недовольства: пришло письмо от Настеньки, а поделиться не с кем, сиди одна, перечитывай в десятый раз.

Старательно протерев запотевшую сталь двухстволки, тщательно смазав, Никонор Ефимович повесил ружье на место, на домотканый коврик перед кроватью, переоделся, скинул валенки, задубевшие от утреннего морозца, и лишь тогда присел к столу в крошечной, уютной кухоньке.

— Набегался? — смягчившись, спросила Дарья.

— Вполне,— охотно ответил он, потирая руки, пряча улыбку в пегих с бурым подпалом, аккуратно подстриженных усах.

— За чем ходил-то?

— За бодростью, — усмехнулся Никонор Ефимович и придвинул к себе миску с рассыпчатыми картофелинами.

Прислонившись к теплым изразцам старенькой голландки, Дарья Антоновна смотрела в ярко освещенное окно, туда, где соседские ребятишки катались на коньках по слабому ледку Яри, бесстрашно разворачиваясь у самой полыньи. Дарья была в новом штапельном платье — белые завитки по синему полю, волосы подобраны кашимировым платком. Тот, кто не знал ее, решил бы, что она — не в меру внимательная к себе пожилая женщина. Но Дарья всегда одевалась с тем непеременчивым вкусом, которым отличаются оренбургские казачки. И выглядела значительно моложе своих лет: на висках ни одного седого волоска, морщины неглубокие, и светло-серые зоркие глаза почти не выцвели от материнских слез в войну. Ходила она, слегка откинувшись назад, не чувствуя бремени седьмого десятилетия. Никонор Ефимович казался старше жены намного, хотя разница измерялась всего несколькими годами. Нет, видно, не для казачек придумана эта поговорка: бабий век — сорок лет.