Борис Бурлак - Седьмой переход

Никонор Ефимович изредка бросал короткие взгляды на свою Дарьюшку, уверенный в том, что та вот-вот снимет затянувшуюся «блокаду» и заговорит о каких-нибудь домашних пустячках. Но Дарья Антоновна молчала. «Рассердилась сверх положенного», — отметил он, с аппетитом доедая любимую картошку, сдобренную подсолнечным маслом.

— Ну, спасибо, накормила Анику-воина, отменного охотника,— сказал Никанор Ефимович, поднимаясь из-за стола.

Дарья Антоновна надела клеенчатый фартучек — подарок Настеньки — и принялась мыть посуду. А Никонор Ефимович занял ее место у печи, с наслаждением закурил после плотного завтрака. Лукавая усмешка не сходила с его губ, когда он наблюдал, как сердитая хозяйка ловко, проворно, одну за другой, вытирала глубокие тарелки цветастым холщовым полотенцем. Движения ее полных рук были легки, порывисты. Но вот она бессильно опустила руки в миску с горячей водой, где лежала последняя тарелка, и, с трудом подняв ее, сказала:

— Письмо получено из Южноуральска. Там, в горнице, за приемником.

Никонор Ефимович достал из брючного кармана самые сильные очки, приладил к ним отломанную дужку, развернул тетрадный двойной листок, испещренный знакомой вязью неровных, падающих вправо, торопливых строчек. Вначале — ничего не значащие новости, вроде школьных успехов первоклассника Мишука или похвал по адресу Лели, помогающей матери вести хозяйство. Однако, чем дальше, тем сбивчивее тон письма:

«Ума не приложу, как жить мне с Родионом. Общее у нас — только дети. Только!.. Легко сказать. И все-таки даже ради детей нельзя поступиться совестью. Если бы он обманывал меня одну, то я, верно, бы смирилась, не стала выносить сор из избы. Но я ведь не могу, не могу терпеть сора в своей душе. Вчера опять прикрикнул вгорячах: «Не корчи из себя парттетю! Ты еще мелко плавала!» Ну, посуди сам, дорогой папуля, куда зашли наши отношения. Мама не поймет, но ты-то поймешь, я знаю... Все-таки надеюсь на лучшее, лучшее будет зависеть теперь от него, от его искренности перед людьми. Время покажет. Возможно, что я спешу с выводами. Возможно.

Да, совсем забыла, большой привет вам от Леонида Лобова. Вы, зерно, знаете, что он тут, в Южноуральске, работает в совнархозе».

Никонор Ефимович отложил письмо, начал искать во всех карманах принадлежности для курения. А они, оказывается, лежали на столе.

Дарья молча подвинула к нему яшмовый мундштук, книжечку рисовой бумаги и кожаный кисет. Он виновато улыбнулся, взял крупную щепоть ароматного, с добавкой мяты, самосада.

— Под настроение всякое нацарапаешь, в самом деле,— жадно затянувшись, раздумчиво заговорил Никонор Ефимович.— Образуется, наладится, вот увидишь... Э-э, да что ты, в самом деле, размокропогодилась? Куда же это годится, ну, скажи на милость?

Дарья Антоновна ладонью смахнула слезы, присела напротив мужа.

— А я так считаю, что вся неприятность идет от Леньки Лобова.

— Может, и так,— с готовностью ухватился он за ее догадку, показавшуюся ему спасительной.

— Принесла же его нечистая сила в Южноуральск! Сколько по его милости промаялась наша Настенька. Без малого десять лет. Все ждала, все надеялась. Неужто у него нет сердца? Неужто он порушит теперь аж две семьи — свою и Настину? Не хватало нам при старости лет позора.

— Нет, мать, тут дело не в Лобове,— поспешно отступил Никонор Ефимович, поняв, что зря поддержал Дарьюшку, рассуждающую с типично женской проницательностью.

И чтобы прекратить весь этот разговор, который, он уже знал, ни к чему хорошему не приведет, Никонор Ефимович стал собираться на стройку.

— Пойду, взгляну, что там делается у Егора.

Дарья Антоновна укоризненно покачала головой, отвернулась.

— О Насте ты не тужи. В самом деле, все образуется,— бодро добавил он и вышел в сени, плотно прикрыв дверь, певуче поскрипывавшую от первого морозца.

Но сам-то он с недавних пор больше Дарьи беспокоился о младшей дочери и зяте. Не такая его Настенька, чтобы преувеличивать: скорее всего преуменьшает. Видно, Родион слепнет день ото дня, не видит, что творится вокруг, и упорствует, и мечется, не находит себе места. Самолюбие взыграло, а мужества, видно, не хватает. Такие ошибки начинаются с умничанья: с виду как будто это дело умственное, но потом вступает в действие характерец, и человек, вопреки здравому рассудку, опускается все ниже, ниже, воображая себя карабкающимся на вершину...

Каширин побывал на площадке никелькомбината, обошел почти готовые цеха второй агломерационной фабрики, остался доволен: Егор встретил зиму, как подобает. Заглянув в прорабскую контору, приютившуюся у торцовой стены главного корпуса, Никонор Ефимович едва узнал в клубах табачного дыма своего внука. Геннадий что-то вычерчивал. Незнакомая девушка, закутанная в пуховый платок, сидела рядом с ним, плечо к плечу. Никонор Ефимович постоял у входа, невольно присматриваясь к тому, как смешиваются сизые пряди дыма с белесым облачком ледяного воздуха, и сказал, похлопывая овчинными рукавичками:

— Дело идет, контора пишет!

Геннадий с шумом отодвинул табуретку, пошел навстречу деду.

— Мы только что о вас говорили!

— По какому такому поводу? — Никонор Ефимович расстегивал ржавые крючки полушубка и с любопытством поглядывал на девушку.

— Хотелось посоветоваться с вами... Ах, да, вы же не знакомы! Это и есть мой дедушка, Ина, а это,— повернулся к нему Геннадий,— инструктор горкома комсомола Инесса Иноземцева.

— Ого, как громко! — Никонор Ефимович пожал черствой своей рукой ее руку, бархатистую, слабенькую.— Вы, по крайней мере, имеете представление о своей знаменитой тезке?

— Как же, имею. Родители и назвали меня в честь Инессы Арманд.

— Скажите на милость!.. Славная была женщина, видел я ее в Москве в двадцатом году. Боевая. Всеми женскими делами управляла...— Никонор Ефимович исподволь рассматривал новоявленную Инессу: среднего росточка, тонкая, рыжеволосая, немного близорукая, с чуть вздернутым носиком в веснушках, она была невидной, некрасивой. Но в ее прямом, по-детски задиристом взгляде, в ее сдержанной полуулыбке угадывалась открытая душа, не омраченная никакими горестями жизни.— Так, значит, зачем же я вам понадобился? А? — спросил он, потирая руки и присаживаясь к столу, заваленному чертежами.

— Организовали мы у себя бригаду коммунистического труда,— начал Геннадий.

— Слыхал, слыхал.

— И заповеди наши знаете?

— Мы с вашими заповедями еще против Дутова ходили. — Вы хотите сказать, что дело не новое?

— Ишь ты, как ловит старика на слове! Выкладывай-ка лучше, в чем у вас заминка,— и Никонор Ефимович приготовился слушать: облокотился на колени, опустил голову, прищурился, точно заинтересовавшись мудреными завитками на некрашеной половице.