Сергей Чупринин - Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

Суслова на месте не оказалось, и Поликарпов вернулся в зал, где дело шло к концу.

А дозвонись он, может быть, сюжет бы изменился? Не знаю, но что-то не верится» ( К. Ваншенкин . С. 369–370).

Как указывает Вяч. Вс. Иванов, «<���…> только это письмо, письмо Фурцевой, отданное загадочному фотографу, и посланная потом Нобелевскому комитету телеграмма с отказом от премии написаны самим Пастернаком и выражают его чувства в начале гонений. А во многих собраниях сочинений (кроме самых последних) и других изданиях чаще повторялись позднее написанные или переписанные другими людьми (в том числе и мной) тексты, лишь отредактированные и подписанные Пастернаком» ( Вяч. Вс. Иванов . Пастернак. С. 165).

Тем не менее, проголосовал он правильно: «Конечно, за исключение» ( Вяч. Вс. Иванов . Пастернак. С. 170).

Как сказано в докладной записке Д. А. Поликарпова, «беспартийная писательница Г. Николаева, характеризуя предательские действия Пастернака, заявила: „Я считаю, что перед нами – власовец“. Касаясь вопроса о мерах по отношению к Пастернаку, она сказала: „Для меня мало исключить его из Союза, – этот человек не должен жить на советской земле“» («А за мною шум погони…». С. 158).

По свидетельству Константина Ваншенкина, среди прочих «выступала писательница, уважаемая, увенчанная. Она говорила резко, прямолинейно, неприязненно. Я не верил своим ушам. Впоследствии А. К. Гладков, человек поистине замечательный, спросил ее – как она могла так поступить? И зачем? Она ответила, что испугалась. Решила, что начинается новый тридцать седьмой год, а она знает, что это такое. И что у нее большая семья, и всех их она очень любит. Вот так» ( К. Ваншенкин . С. 367).

Как отмечено в упомянутой выше докладной записке, «в очень резких тонах говорил беспартийный писатель Николай Чуковский о враждебной сущности Пастернака, о его провокационных поступках: „Во всей этой подлой истории, – сказал Н. Чуковский, – есть все-таки одна хорошая сторона – он сорвал с себя забрало и открыто признал себя нашим врагом. Так поступим же с ним так, как мы поступаем с врагами“» («А за мною шум погони…». С. 158).

По словам Лидии Чуковской, ее брат «Н. Чуковский, Н. Тренева, М. Алигер (как и многие из литераторов, любивших и ценивших Пастернака) считали, что издавать свои книги на Западе – это для советского писателя поступок безусловно недопустимый. А раз так, стало быть, осужден Пастернак „в общем правильно“. Брат мой в разговоре со мной высказал в эти дни еще и такую мысль: „Пастернак – гений, его поэзии суждено бессмертие, он это знает, а мы обыкновенные смертные люди, и не нам позволять себе вольничать. Мы должны вести себя так, как требует власть“. Он понимал величие поэта, признавал наш долг перед властью, но не понимал нашего долга перед поэтом – это поразило меня» ( Л. Чуковская . Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 711).

«На семейном совете долго обсуждали, как поступить, – вспоминает Зинаида Пастернак. – Все были за то, чтобы написать в правительство просьбу никуда его не высылать, – он родился в России, хотел бы до самой смерти тут жить и сможет еще принести пользу русскому государству. Одна я была за то, чтобы он выехал за границу. Он был удивлен и спросил меня: „С тобой и с Леней?“ Я ответила: „Ни в коем случае, я желаю тебе добра и хочу, чтобы последние годы жизни ты провел в покое и почете. Нам с Леней придется отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально“. Я взвешивала всё. За тридцать лет нашей совместной жизни я постоянно чувствовала несправедливое отношение к нему государства, а теперь тем более нельзя было ждать ничего хорошего. Мне было его смертельно жалко, а что будет со мной и Леней, мне было всё равно. Он отвечал: „Если вы отказываетесь ехать со мной за границу, я ни в коем случае не уеду“» ( Б. Пастернак . Т. 11. С. 233).

Правильно, конечно, Андреевичем.

Как вспоминает Галина Вишневская, «на собрании деятелей культуры Москвы в Центральном Доме работников искусств, где должны были поносить Пастернака, намечалось выступление Славы <���Ростроповича>, о чем его и поставил в известность секретарь парторганизации Московской консерватории.

Слава возмутился:

– Но я не читал книги! Как я могу ее критиковать?

– Да чего ее читать? Никто не читал!.. Скажи пару слов, ты такой остроумный…

К счастью, у Славы был объявлен концерт в Иванове, и он уехал из Москвы. На следующий день после концерта – в субботу – он объявил директору Ивановской филармонии, что давно мечтал осмотреть их город и потому останется и на воскресенье. В понедельник же изумленный директор филармонии узнал, что Ростропович так потрясен увиденным, что решил остаться еще на один день. А в это время в московском ЦДРИ шло позорище, и многие видные деятели культуры выступили на нем» ( Г. Вишневская . С. 244).

«Я с гордостью вспоминаю, что не пришел на собрание деятелей культуры в ЦДРИ, где поносили Б. Пастернака и намечалось мое выступление, где мне „поручили“ критиковать „Доктор Живаго“, в то время мной еще не читанный», – сказано М. В. Ростроповичем в открытом письме от 30 октября 1970 года главным редакторам газет «Правда», «Известия», «Литературная газета» и «Советская культура», развернувших кампанию травли Александра Солженицына в связи с присуждением ему Нобелевской премии (Там же. С. 478).

На собрании выступили М. Чулаки, А. Мелик-Пашаев, В. Кригер, А. Эйзен и др.

«Собрали и нас, – вспоминает Галина Белая. – И мое поколение, которое только что открыло для себя Пастернака, в очередной раз раскололось. Вызвали тогда на трибуну критика Кожинова, и он сказал, что, в общем, Пастернак – трудный поэт, не для народа. И вызвали Андрея Донатовича Синявского, который вышел на трибуну, у него была борода, он что-то пожевал, пожевал в эту бороду и сошел с трибуны. Владимир Родионович Щербина, замдиректора, встал и сказал: „Мы ничего не поняли“, – на что Андрей Донатович сыграл роль убогого и пожал плечами: „Ну, не поняли, что я могу сделать?“» ( Г. Белая . С. 213).

А вот та же сцена в пересказе Дмитрия Голубкова: «Во время травли Б. П<���астернака> Синявский, только что написавший положительную статью о нем, был спрошен – не то отдельно на ученом совете, не то на партсобрании – Какого мнения вы о поступке Б. П.? – Я писал о нем, не читая романа. Когда я прочту роман, видимо, мнение мое изменится. – Но сейчас, когда наши газеты уже четыре дня пишут об этом – должно же быть у вас хоть предварительное мнение? (вопрос Щербины). Синявский (на ходу, сухо): – Именно потому, что оно только предварительное, я его и не стану высказывать» ( Д. Голубков . С. 348–349).