Сергей Чупринин - Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

«Меня, – вспоминает Евгений Евтушенко, – вызвал к себе тогдашний секретарь парткома московских писателей Виктор Сытин и предложил на предстоящем собрании осудить Пастернака от имени молодежи. Я отказался. Секретарь парткома заставил меня поехать к секретарю Московского комитета комсомола Мосину. Надо отдать должное Мосину, он меня не пытался переубедить, и в его глазах было не бюрократическое негодование, а удивленное пытливое уважение. Когда я прямо спросил его: „Скажите честно – а вы сами читали роман?“ – он опустил глаза и жестом остановил возмущенные излияния Сытина по моему адресу:

– Товарищ Евтушенко изложил нам свою точку зрения. Вопрос закрыт. <���…>

В. Солоухин через много лет после своего выступления против Пастернака утверждал, что отказаться тогда было невозможно. Неправда – отказаться от предательства всегда возможно» ( Е. Евтушенко . Волчий паспорт. С. 507).

Объясняя этот поступок, К. Зелинский 12 февраля 1961 года направил письмо Степану Щипачеву, бывшему тогда председателем Московской писательской организации. «Я выступил на собрании по поводу „Доктора Живаго“, – сказано в письме, – по прямому поручению нашего партийного руководства и руководства Московской организации. <���…> За 40 лет своей работы в литературе я никогда ни на кого не доносил, и на моей совести нет не только ни одной человеческой жизни, но и ни одной исковерканной судьбы. Я не занимался передергиванием цитат. Я не цитировал неправленных стенограмм, не занимался ничьим уничтожением. И если выступил о „Докторе Живаго“, то не с чужих слов, а внимательно прочитав и изучив этот неудачный роман большого поэта» (цит. по: В. Огрызко. Создатели литературных репутаций. С. 496–497).

«Разве я был агентом Берия, когда выполнял партийное поручение?» – переспрашивал К. Зелинский и в письме секретарю Московской писательской организации Дмитрию Еремину и ее парторгу Варткесу Тевекеляну от 27 августа 1963 года (Там же. С. 497).

Тем не менее его репутация была испорчена непоправимо. Ср. запись в дневнике Корнея Чуковского от 6 декабря 1965 года:

«Карьерий Поллюцианович Вазелинский.

Паустовский рассказывает, как в Союзе Писателей Вазелинский подошел к нему (после своего выступления против Пастернака) и Паустовский сказал ему:

– Я не могу подать вам руку.

Вазелинский прислал Паустовскому письмо на машинке: „вы нанесли мне тяжкое оскорбление“ и т. д., а пером приписал:

„Может быть вы и правы“» ( К. Чуковский. Дневник. С. 424).

«После выступления Слуцкий вышел в холл, – рассказывает Владимир Огнев. – <���…> Тут повалили люди из зала, перерыв. Евгений Евтушенко широким легким шагом подошел к нам и громко, на весь холл Дома кино сказал:

– Борис Абрамович! Я должен вам большую сумму. Отдаю часть. Тридцать сребреников, – и протянул две монеты по пятнадцать копеек в покорно протянутую Слуцким руку.

В холле стало тихо.

Слуцкий повернулся на каблуках и пошел к выходу» ( В. Огнев . Амнистия таланту. С. 207).

Несколько по-иному излагает эту сцену Дмитрий Голубков: «Евтушенко бросил ему в лицо 100-рублевку:

– Вот, я вам должен был, Борис Абрамыч!» ( Д. Голубков . С. 332).

Пересказывая свой, состоявшийся вечером того же дня разговор со Слуцким, Вяч. Вс. Иванов вспоминает: «<���…> он стал мне объяснять, как Пастернак подвел всю нашу молодую литературу. Они только-только начали писать и печатать свои вещи совсем в новом духе, а он возьми да опубликуй роман за границей» ( Вяч. Вс. Иванов . Пастернак. С. 174).

По словам В. Каверина, «Б. Слуцкий всю жизнь терзался своим коротким и сдержанным выступлением на этом собрании. В случае отказа ему грозило исключение из партии и, как неизбежное следствие, литературное небытие. В. В. Иванов, случайно встретивший его накануне собрания, рассказал мне, что Слуцкий был не в силах справиться с охватившим его мучительным страхом. Смелый человек, показавший себя мужественным офицером в годы войны, он был раздавлен, уничтожен, без сомнения, невозможностью отказа от выступления на этом собрании. В. В. убежден, что психическая неустойчивость, сопровождавшая Слуцкого всю жизнь, началась именно в эти дни» ( В. Каверин . Эпилог. С. 392).

А вот точка зрения Дмитрия Сухарева:

«Мне представляется, что хронически бездомный Слуцкий имел основания считать неэтичным поступок обласканного советским государством переделкинского дачника, который передал рукопись своего романа зарубежному издателю, спровоцировав тем самым неприятный для страны международный скандал» («Иерусалимский журнал». 2017. № 57–58. С. 19).

Вспоминая спустя 30 лет об этом выступлении, Владимир Солоухин написал:

«Удивлю, но скажу, что острого желания каяться и „отмываться“ я никогда не испытывал, не потому, что я тогда, выступая, был уж очень умен и хорош, а потому, что не чувствую за собой особенного греха» ( Вл. Солоухин . Пора объясниться // Советская культура, 6 октября 1988 г. С. 5).

По словам Бориса Слуцкого в пересказе Семена Липкина, «кандидатура Мартынова нравилась парткому потому, что Мартынов был беспартийным, талантливым и негосударственным. Было известно, что Пастернак его ценил. Мартынов нехотя согласился, но за полчаса до начала собрания сказал Слуцкому: „А почему вы не берете слова? Я выступлю только в том случае, если выступите вы“.

Растерявшись, Слуцкий повел Мартынова в партком. Секретарь парткома (забыл его фамилию) обратился к Слуцкому: „В самом деле, почему тебе не выступить? Леонид Николаевич прав“. Слуцкий вынужден был согласиться» (Борис Слуцкий: воспоминания современников. С. 214).

«<���…> Те, у кого не подымалась рука за изгнание, – вспоминает Владимир Огнев, – стояли у открытых дверей зала толпой, не переступая порога, как бы – почти в зале и в то же время – в фойе старого Дома кино» ( В. Огнев . Амнистия таланту. С. 118).

« Почему? Самое ужасное, что я уже не помню, – без ссылок на источник цитаты приводят П. Финн и П. Куве позднейшее признание Шкловского. – Время? Конечно, но мы время, я, миллионы таких, как я. Однажды всё выплывет на свет: протоколы заседаний, письма тех лет, протоколы допросов, обвинения… всё. И всю эту грязь пропитает запах страха» ( П. Финн, П. Куве . С. 182).

Вопреки распространенному мнению, что эти письма в большинстве своем были сочинены штатными журналистами непосредственно в редакции, П. Финн и П. Куве указывают: « Письма буквально наводнили газету; с 25 октября по 1 декабря их пришло 423, и в большинстве отражалась непосредственная реакция советских читателей» ( П. Финн, П. Куве . С. 207).