Сергей Чупринин - Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

«В Тбилиси против Пастернака выступили в числе прочих „грузинские лирики“ Г. Н. Леонидзе и С. И. Чиковани, стихи которых Пастернак переводил, и Б. Жгенти, с которым Пастернак был хорошо знаком» ( М. Золотоносов . Гадюшник. С. 528–529). Согласно одной версии, когда Б. Пастернак в феврале 1959 года приезжал в Грузию, он с ними уже не встречался. Впрочем, есть и другая версия: в дом Нины Табидзе, где остановились Пастернак и его жена, «пришли, – как рассказывает Зинаида Николаевна, – Леонидзе и Чиковани с женами и многие другие. Говорили речи, подымали тосты. По их рассказам, на них вся эта буча не произвела никакого впечатления, в Грузии было очень тихо. Состоялось, правда, какое-то общее собрание в Союзе, но выступавшие избегали резких выражений и все кончали речи на одном: Пастернак очень много сделал для Грузии, переводы его гениальны» ( Б. Пастернак . Т. 11. С. 236).

В отчете узбекской газеты «Правда Востока» (30 октября. С. 4) список писателей, выступавших на собрании в Ташкенте со словами осуждения, открывает Константин Симонов.

Как вспоминает Наталия Рязанцева, «во ВГИКе, кстати, практически все мастера отказались в этом участвовать. Ромм отказался объяснять своим студентам, какую гадость-де написал Пастернак, сославшись на то, что он не читал роман. Габрилович наш отказался. Да почти все отказались или слиняли» (Кинематограф оттепели. 1998. С. 220).

Впрочем, на заседании президиума Оргкомитета Союза работников кинематографии, состоявшемся 30 октября, за осуждение Пастернака все-таки проголосовали и Е. Габрилович, и М. Ромм, и другие мастера.

В ответной телеграмме сказано: «Шведская Академия получила ваш отказ с глубоким сожалением, симпатией и уважением» (Reuter, 30 October 1958) (цит. по: Е. Пастернак . С. 151). Андерс Эстерлинг телеграмму Пастернака прокомментировал так: «За этим чувствуется человеческая трагедия, которая всех нас волнует. Когда члены жюри остановили свой выбор на Пастернаке, они руководились только соображениями литературного порядка. Происходящее в настоящее время не может повлиять на вынесенное нами решение, поэтому принципиальная ценность награды останется неизменной» (Там же. С. 153).

См. комментарий Евгения Пастернака:

«Через несколько лет, вернувшись из заключения, в котором после смерти Пастернака она провела три года по незаконному обвинению в получении денег за „Доктора Живаго“, Ольга Ивинская рассказала нам, что в тот день она обрушилась на Пастернака с упреками в легкомыслии и эгоизме. „Тебе ничего не будет, а от меня костей не соберешь“. Ее тогда очень напугал отказ в издательстве дать ей обещанный перевод. Она увидела в этом следствие шантажа со стороны КГБ. Упреки переполнили чашу терпения Пастернака, и всё перестало его интересовать. Рассказывая нам этот эпизод, Ивинская видела в нем лишь глубокое проявление любви к ней. Ее друг французский славист Жорж Нива в своих воспоминаниях, сохранившихся в архиве Сент Энтони колледжа в Оксфорде, тоже писал, что Пастернак отказался от Нобелевской премии ради спасения Ивинской» (Там же. С. 151).

Когда Н. С. Хрущеву позвонил премьер-министр Индии Джавахарлал Неру, советским посольствам были даны распоряжения «разослать официальные заверения в том, что жизнь, свобода и имущество Пастернака вне опасности» (Там же. С. 154).

«В конце концов собрали сто десять подписей, а студентов у нас было около трехсот!» – уточняет Ирина Емельянова, учившаяся тогда в Литературном институте ( О. Ивинская, И. Емельянова. «Свеча горела…». С. 437).

В «Постановлении расширенного заседания партбюро Литературного института им. А. М. Горького об исключении Б. Л. Пастернака из членов Союза писателей СССР» от 30 октября отмечено, что «партбюро и актив возмущены поведением некоторых студентов нашего института (Панкратова, Харабарова, Ахмадулиной), которые поддерживали связь с Пастернаком, разделяя его взгляды на наше общество и литературу и пытались распространять их среди студентов. Несмотря на критику и неоднократные предупреждения и предоставленную им в течение двух лет возможность исправиться, они на деле остаются до сих пор на прежних позициях, что наглядно выявилось в период общего возмущения присуждением политическому ренегату и эмигранту Пастернаку Нобелевской премии» («А за мною шум погони…». С. 162).

«Меня принудили написать письмо с объяснениями – как это я осмелился поздравить „преступника“!» – 3 декабря записал Корней Чуковский ( К. Чуковский . Т. 13. С. 270).

Это событие в Летописи ошибочно датировано 30 сентября.

«Помню, – рассказывал Ефим Эткинд, – как в Ленинград приезжал Сергей Михалков, один из руководителей Союза писателей, и, грозно осматривая собравшихся писателей, которым он сообщал о деле Пастернака, многозначительно сказал: „Сколько здесь среди вас Пастернаков?“ – подразумевая: „предателей“» ( Е. Эткинд . Процесс Иосифа Бродского. С. 79).

«Наверное, те, кто любит Пастернака, просто на это собрание не пойдут, – еще 29 октября занесла в дневник Лидия Чуковская. – Заболеют. Уедут из города. (Как делали когда-то в тридцатые годы мы, когда узнавали наперед, что собрание будет принимать резолюцию о необходимости расстрела).

Но в те времена „против“ – значило обречь себя на смерть. И семью на истребление.

А теперь?» ( Л. Чуковская . Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 326).

«Вечером, – рассказывает Анатолий Злобин, – <���Юрий> Трифонов позвонил ко мне:

– Ты был?

– Духа не хватило. А ты?

– Я тоже не был. А что было, знаешь?

– Говорят, единогласно. И заставляли выступать самых близких к нему людей.

– А ну их… – он выругался. – У них одна цель: планку понизить» ( А. Злобин . С. 17).

«Ко мне, – вспоминает Вяч. Вс. Иванов, – подошел вечно улыбчивый и ироничный Давид Самойлов, один из самых близких друзей. Он сказал, что уедет из Москвы, чтобы не участвовать в готовившемся на этих днях собрании всех московских писателей по поводу Пастернака. А на случай, если его перехватят и нужно будет участвовать в голосовании, он перевяжет руку: не могу, мол, ее поднять. Все это говорилось с усмешкой. Но становилось жутко – это была реакция одного из самых достойных молодых писателей и человека взглядов, мне достаточно близких» ( Вяч. Вс. Иванов . Пастернак. С. 171–172).

В ту пору первый заместитель председателя правления Московской писательской организации, т. е. К. А. Федина. «Ах, Сергей Сергеевич, Сергей Сергеевич! – вспоминает его Владимир Тендряков. – В общем-то, добрый и честный человек, больше того, доказавший даже свою доброту делом. Но как часто вы, верно, морщитесь, вспоминая свою общественную активность, в частности председательские обязанности на собраниях. Вы председательствовали, когда громили «Литературную Москву», вы председательствовали и тогда, когда уничтожали Пастернака…» (Знамя. 2019. № 7. С. 154).