Сергей Чупринин - Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

«И все начали говорить символами, – вспоминает Василий Аксенов, – <���…> Все поэты тогда носили свои эти фиги в кармане. Поэтам уже неудобно было выходить на эстраду, не припася несколько таких фиг. Поженян говорил о какой-то елке рождественской, которую срубили… Окуджава пел про кота… Не говоря уже о Евтушенко, который вечно предлагал шарады. Когда умер Пастернак, Евтушенко написал стихотворение о трех соснах над могилой, и это был явный адрес к Пастернаку, а Пастернака тогда нельзя было упоминать совсем, поэтому он посвятил это стихотворение недавно умершему Луговскому. Посвящение Луговскому, а стихи написаны Пастернаку» ( Р. Рождественский . Удостоверение личности. С. 142–143).

И пребывали в ней почти все 60‐е годы, пока в первой половине 1969 года, – как вспоминает Василий Аксенов, – «вдруг, нежданно-негаданно Евтушенко и меня исключили из редколлегии. В официальных письмах и его, и меня известили, что это произошло из‐за того, что мы небрежно относились к нашим обязанностям. Большая ложь лучше всего себя чувствует на фундаменте из маленькой правды. Все, разумеется, понимали, что за этой акцией стоит что-то другое. Несколько лет спустя один из руководителей журнала признавался за рюмочкой:

– Мы старались вас отстоять, но те… – он красноречиво провел ладонью над своим плечом, как бы очерчивая невидимый погон, – они давили на нас со страшной силой.

Истина, впрочем, раскрылась задолго до этого признания.

Вместо нас в редколлегию были введены писатели Владимир Амлинский и Анатолий Кузнецов. Прошло несколько месяцев. Однажды летом я сидел в маленьком кафе в литовском местечке Нида. Вошел знакомый московский писатель. Слышали, сказал он, Анатолий Кузнецов попросил политического убежища в Лондоне. Он выступает сейчас по Би-би-си и говорит невероятные вещи.

Должен признаться, что первой реакцией моей на это сообщение был неудержимый хохот. Я воображал себе физиономии Полевого и других наших боссов и не мог удержаться от смеха. Засим – рывок к транзистору. Мой бывший приятель и в самом деле своими признаниями поражал даже тренированное воображение. Он сказал Анатолию Максимовичу Гольдбергу, что в начале этого года написал донос в КГБ на группу деятелей культуры, в том числе на Аксенова, Евтушенко, Гладилина и почему-то Аркадия Райкина и Олега Ефремова, якобы организовавших подпольную группу с целью демонтажа социализма. Сделал он это для того, чтобы заслужить доверие органов, чтобы его выпустили на Запад, то есть в конечном счете для того, чтобы сбежать и освободиться от угнетавшей его многолетней опеки этой организации.

Вот почему они нас выперли, а его ввели! Кузнецов говорил, что подбор имен этой «подпольной группы» специально был сделан им самым абсурдным образом, чтобы никто не пострадал, однако товарищам отнюдь не хотелось вникать в тонкости, они ухватились за донос, как за неожиданную бонанзу. Логика хаоса и абсурда направляла всю эту историю» ( В. Аксенов . Одно сплошное Карузо. С. 334–335).

«Приговор вступил в силу, – рассказывает И. Емельянова. – Полная конфискация имущества. Арестованы были даже мои стипендии, гонорары за переведенных мамой якутов и узбеков… Два стула, две кровати оставили. Но нашу домработницу, нашего родного человека, бабу Полю, прописанную в Москве, увы, временно, постановили выселить. У оставшегося на воле брата (он только что окончил школу) грозили отнять квартиру. В конце концов две маленькие смежные комнаты ему и бабе Поле оставили. И два стула» ( И. Емельянова . Пастернак и Ивинская. С. 301–302).

Узнав о приговоре, Дж. Фельтринелли распространил коммюнике, в котором сказано, что «Ольга Ивинская не ответственна ни за ввоз денежных сумм, ни за их назначение. Потому что, во-первых, требование доставить эти деньги исходило только от Пастернака и, во-вторых, именно Пастернак хотел, чтобы эта сумма в рублях была передана – безразлично, в его руки или руки Ивинской» ( К. Фельтринелли . С. 181).

В действительности дело Ивинской и Емельяновой слушалось в закрытом заседании.

С такими же ходатайствами выступили Английский центр Международного ПЕН-клуба, Общество писателей Лондона, другие европейские писатели и журналисты, получив от А. Суркова ответы аналогичного содержания («А за мною шум погони…». С. 311–326).

«Хорошо помню, – рассказывает Борис Закс, – как, прочитав рукопись, А. Т<���вардовский> с болью говорил: „Неужели у него нет ни одного друга, который бы сказал ему, что нельзя такой роман носить к Кожевникову?“» (Минувшее, вып. 5. С. 381).

«<���…> у Кожевникова, – в дневниковой записи от 10 января 1961 года уточняет Александр Гладков, – полезли глаза на лоб и он сам отправил роман в ЦК, решительно отказав автору и употребив сравнение с романом Дудинцева и „Доктором Живаго“. В ЦК прочитав (кто – неизвестно), сказали, что это „трагическая ошибка большого художника“, и предупредили Гроссмана, чтобы он следил за тем, чтоб роман не попал за границу. О напечатании его и речи быть не может, так же как о переделках» (цит. по: М. Михеев . С. 403).

Сын Корнея Ивановича писатель Николай Чуковский.

Эта телеграмма завершалась риторическим пассажем, на который, как предполагал Казакевич, партийные власти не могли не откликнуться:

«Никита Сергеевич, я Вас спрашиваю как твердого и убежденного ленинца: как быть? Повторяю еще и еще раз – моя повесть не просто художественное произведение, плод многолетнего труда, но и весьма нужное нашей партии и зарубежным коммунистическим партиям оружие в борьбе за умы и сердца людей» ( Э. Казакевич . Слушая время. С. 488).

Повесть «Синяя тетрадь» должна была появиться в «Новом мире» еще в 4-м номере за 1959 год, но появилась – и то только после вмешательства Н. С. Хрущева – в 4-м номере «Октября» за 1961 год.

«Напечатать это стихотворение даже без посвящения было невозможно, ибо образ Пастернака просвечивал столь явственно. В это время умер поэт В. Луговской. Я испросил у его вдовы Е. Быковой милостивое разрешение временно перепосвятить мои стихи о Пастернаке Луговскому, чтобы удалось пробить цензуру. Все читатели прекрасно поняли, о ком идет речь, а вдова Луговского, печально улыбнувшись, сказала: „Володя не обидится. Он это поймет“» ( Е. Евтушенко . Волчий паспорт. С. 289).

«Однако, – как напоминает И. Каспэ, – уже в 1955‐м – за пять лет и до статьи Рассадина, и до начала собственно шестидесятых – Руфь Зернова, постоянный автор рубрики „Разговор по душам“, пишет очерк <���По праву друга // Юность. 1955. № 6>, персонажи которого, старшеклассники, вдруг начинают переживать свою специфическую причастность временам Некрасова, Добролюбова и Чернышевского: