Сергей Чупринин - Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

Впрочем, как утверждает Нина Молева, долгое время работавшая консультантом ЦК по вопросам искусства, скандал спровоцировал не Ильичев, а Суслов: «Уверена. Все срежиссировал Суслов. Ильичев был всего лишь послушным исполнителем.

Я вам больше скажу: Ильичев в скандале тогда никак не был заинтересован. Его сын Валентин в это же время учился живописи у моего мужа Элия Белютина. Он любил авангард и, кстати, неплохо рисовал. В Манеже были выставлены и его работы. <���…>

После этого скажите: зачем Ильичеву было подставлять и себя, и своего сына? Он ведь не производил впечатление сумасшедшего человека» (цит. по: В. Огрызко . Охранители и либералы. С. 351).

Действие рассказа «На станции Кречетовка» происходит никак не «в эти дни», а 1 ноября 1941 года.

Комментируя в дневниковой записи от 13 марта 1963 года «выборы, вернее, назначенье президентом Акад<���емии> худож<���еств> худ<���ожника> Серова», Лев Горнунг привел появившуюся тогда же эпиграмму:

и снабдил ее пояснением: «Художник Вл<���адимир> Ал<���ександрович> Раппопорт взял себе фамилию Серов. Подписывая свои картины, Раппопорт забыл, что великий Серов писал свою фамилию через „Ѣ“. Профаны покупали Серова-Раппопорта, думая, что это настоящий Серов» ( Л. Горнунг . С. 526).

«Н. С. Хрущев пришел на выставку в Манеж и матерно изругал скульптора Неизвестного и группу молодых мастеров, – 1 декабря записывает в дневник Корней Чуковский. – Метал громы и молнии против Фалька.

Пришла ко мне Тамара Вл. Иванова с Мишей (выставившим в Манеже свои пейзажи), принесла бумагу, сочиненную и подписанную Всеволодом Ивановым, – протест против выступления вождя. Я подписал. Говорят, что подпишет Фаворский, который уже послал телеграмму с просьбой не убирать из Манежа обруганных картин – и с похвалами Фальку» ( К. Чуковский . Т. 13. С. 355).

А. Солженицын . С. 63. И здесь, вероятно, уместно вспомнить, что, по воспоминаниям Веры Пановой, пересказанным Еленой Кумпан, Солженицын «один-единственный не принимал участия в этом валтасаровом пире, хотя и занял место за столом. Он даже, по словам Веры Федоровны, сидел несколько отодвинувшись от стола и, в отличие от своих собратьев по перу, не притронулся ни к еде, ни к питью (ни крошки со стола Валтасара!..), и лицо его выражало жесточайшее отчаяние, муку и праведный гнев!» ( Е. Кумпан . С. 128).

«Запомнилось несколько выступлений, – рассказывал позднее М. Ромм. – В одном назвали меня провокатором, политическим недоумком, клеветником, а заодно разносили Щипачева… Суть другого выступления сводилась к тому, что коменданты лагерей были прекрасные коммунисты…

А реплики Хрущева были крутыми, в особенности когда выступали Эренбург, Евтушенко и Щипачев, которые говорили очень хорошо. <���…>

Вначале он вел себя как добрый, мягкий хозяин крупного предприятия: вот угощаю вас, кушайте, пейте. <���…>

А потом постепенно как-то взвинчивался, взвинчивался и обрушился раньше всего на Эрнста Неизвестного. <���…> Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И наконец нашел, нашел и очень обрадовался этому; говорит: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. <���…> Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите».

Говорит он это под хохот и одобрение интеллигенции творческой, постарше которая, – художников, скульпторов, да писателей некоторых» (Никита Сергеевич Хрущев. С. 139–140).

«На приеме, – заносит Владимир Лакшин в дневник, – Хрущев поднял Солженицына из‐за стола и представил присутствующим. Суслов тряс его руку» ( В. Лакшин . «Новый мир» во времена Хрущева. С. 95).

Как вспоминает Евгений Евтушенко, «в самом начале дискуссии Хрущев сказал:

„Я хочу поприветствовать нашего современного Толстого – Александра Солженицына!“

Весь зал аплодировал стоя, и в том числе автор просталинского гимна СССР Сергей Михалков, который через несколько лет с неменьшим энтузиазмом исключал Солженицына из Союза писателей» ( Е. Евтушенко . Волчий паспорт. С. 551).

Солженицыну же запомнилось, что Хрущев, «настороженно перебивая Ильичёва, забубнил:

– Это не значит, что вся литература должна быть о лагере. Что это будет за литература! Но как Иван Денисович раствор сохранял – это меня тронуло. Да вот меня Твардовский познакомил сегодня. Посмотреть бы на него.

А уже просмотрен я был чутким залом, как прошёл с Твардовским, – и теперь стали сюда оборачиваться и аплодировать – самые угодливые раньше Хрущёва, а после Хрущёва совсем густо.

Я встал – ни на тень не обманутый этими аплодисментами. Встал – безо всякой и минутной надежды с этим обществом жить. <���…>

Поклонился холодно в одну сторону, в другую, и тут же сел, обрывая аплодисменты, предупреждая, что я – не ихний» ( А. Солженицын . С. 67).

Как рассказывает Галина Вишневская, от исполнения этой партии вынуждены были один за другим отказаться солисты Большого театра Ведерников и В. Нечипайло ( Г. Вишневская . С. 242–245).

«<���…> Знаменитый Гмыря, лучший тогда бас, колебался, – добавляет подробностей Рудольф Баршай, – но Шостакович заверил его, что если симфонию будут критиковать, то только автора, а не исполнителей. Потом возникло некоторое затишье. Затем Гмыря прислал Дмитрию Дмитриевичу письмо: он сходил в ЦК украинской компартии „посоветоваться“, и ему сказали, что категорически возражают против исполнения „Бабьего Яра“, так что петь он не будет» ( Р. Баршай . С. 211).

«Ситуация была такой, что певцы и дирижеры бежали с Тринадцатой симфонии, как крысы с тонущего корабля, – вспоминает Евгений Евтушенко. – В последний момент отказался петь украинский певец Борис Гмыря – ему пригрозили антисемиты. Отказался ленинградский дирижер Евгений Мравинский, выбранный Шостаковичем. <���…> На репетициях в консерватории собиралось множество людей – все были уверены, что официальную премьеру запретят» ( Е. Евтушенко . Волчий паспорт. С. 540).

«Мравинский не был антисемитом, – уточняет Рудольф Баршай. – Я знаю, что в годы „космополитизма“ он не позволил уволить евреев из своего оркестра. Но тут было другое. Думаю, он испугался темы, испугался этих слов „Мне кажется, сейчас я иудей…“. Думаю, что он в конце концов боялся антисемитов.