Сергей Чупринин - Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

Спустя годы Хрущев, уже отставленный от высших постов в государстве, вдруг заявил в своих устных воспоминаниях: «Я теперь сожалею о многом, что было сказано мною на том совещании. Критикуя Неизвестного, я даже допустил грубость, сказав, что он взял себе такую фамилию неспроста. Его фамилия вызывала у меня какое-то раздражение. Во всяком случае, с моей стороны проявилась грубость, и если бы я встретил его сейчас, то попросил бы прощения. Тем более что я занимал тогда высокий государственный пост и обязан был сдерживаться» ( Н. Хрущев . Время. Люди. Власть. Т. 4. С. 283–284).

«Правило, которому Эренбург, – по словам Бориса Фрезинского, – постоянно следовал еще с тридцатых годов, было простым: договариваться надо не с клерками, а с первыми лицами. Если первое лицо проникнется мыслью, что твоя работа полезна, то его подчиненные будут лояльны автоматически. Во всяком случае, хорошо подумают, прежде чем решат нарушить лояльность, и уж точно – их всегда можно будет осадить».

Имеется в виду публикация пятой книги воспоминаний И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» в «Новом мире».

Известная, впрочем, и в другом варианте:

«Степан Щипачев – в общем, вполне приличный господин», – так еще 28 декабря 1962 года в разговоре с Г. Глёкиным охарактеризовала его А. Ахматова ( Г. Глёкин . С. 206).

Последствия этой встречи запомнились Вознесенскому так: «Я год скитался по стране. Где только не скрывался! До меня доносились гулы собраний, на которых меня прорабатывали, требовали покаяться, разносные статьи. <���…> Сознание отупело. Пришла депрессия. Впрочем, я был молод тогда – оклемался. Остались стихи. <���…> По Москве пошел слух, что я покончил с собой. Матери моей, полгода не знавшей, где я и что со мной, позвонил Генри Шапиро, журналист «ЮП»: «Правда, что ваш сын покончил с собой?» Мама с трубкой в руках сползла на пол без чувств.

Через год, будучи на пенсии, Н. С. Хрущев передал мне, что сожалеет о случившемся и о травле, что потом последовала, что его дезинформировали. Я ответил, что не держу на него зла. Ведь главное, что после 56‐го года были освобождены люди» ( А. Вознесенский . Собр. соч. Т. 5. С. 178).

«…меня, – вспоминает Виктор Конецкий, – вызвали к начальству и приказали покаяться прилюдно, с трибуны… И я весьма невнятно, но каялся… Самое интересное – перед богом клянусь – я знать не знал, в чем и за какие грехи мне следовало каяться. Кажется, в „Леттр Франсез“ было напечатано какое-то мое противокультовое интервью» ( В. Конецкий // Нева. 1989. № 1. С. 84).

Руководитель секции прозы Московской организации СП РСФСР С. Злобин выразил в связи с этим заявлением свое удивление и негодование в письме к Н. С. Хрущеву.

«Александр Трифонович в ярости, – говорится в дневнике В. Лакшина. – Звонил Поликарпову, ругал последними словами «зарвавшегося, невежественного мальчишку» и требовал, чтобы статья была дезавуирована в партийной печати, иначе он снимет с себя полномочия редактора. Поликарпов крутил, просил успокоиться, предлагал ехать на грандиозное зрелище перекрытия Енисея. Дементьев сказал мне сегодня, что Твардовский настроен непримиримо: готов уходить, но не согласен каяться, лукавить и т. п.» ( В. Лакшин . «Новый мир» во времена Хрущева. С. 111–112).

В первый раз кандидатура Ермилова на этот пост рассматривалась еще в июле 1954 года.

Предполагалась командировка А. Твардовского на перекрытие Енисея, в которую он, разумеется, не поехал, не рискнув в трудный час оставить своих товарищей по редакции.

Находясь по статусу за столом президиума, А. Твардовский, как рассказывает он в дневнике, «высидел, удержался от какой-либо формы ответа на огонь, как иная батарея не отвечает на огонь по ней по необходимости. <���…> оставляя позади эти трехдневные взвизгивания и урчания, испытывал нечто вроде чувства удовлетворения, что не поддался на провокацию, удержался. Это было единственное, чем я еще располагал и чего у меня не могли отнять, – мое молчание» ( А. Твардовский . Новомирский дневник. 1961–1966. С. 169–170).

«Перегарный зал требовал покаяния, уничтожения, – вспоминает Андрей Вознесенский. – Я сказал только несколько слов, две фразы, что не буду каяться и никогда не забуду слов Хрущева.

„Правда“ наврала потом, написав „не забуду добрых слов Никиты Сергеевича“. Это еще более издевательски прозвучало – все знали, какой „добрый“ это был ор.

„Нью-Йорк таймс“ назвала выступление „образцом непослушания“. На следующий день Эренбург мне сказал: „Вы на трибуне казались подавлены, но это была речь героя“.

Увы, ничего геройского я тогда не чувствовал. Был шок безысходности» ( А. Вознесенский . Собр. соч. Т. 5. С. 122–123).

По устному сообщению В. Радзишевского, Евтушенко ценил то, что Панкин впоследствии перед ним извинился.

«Позвонил Сартаков, – записывает А. Твардовский в дневник, – повеяло чем-то жутко знакомым: ты не хочешь, но ты должен выступить и должен сказать не то, что ты думаешь, а то, что мы хотим, и выступишь, и скажешь, но что бы ты ни сказал, мы назовем это „попыткой уклониться“, и чем более ты будешь готов „признать“ и „заверить“, тем беспощаднее мы тебя растопчем, отплатим тебе и [за] речь на XXII съезде, и за Солженицына, и за строптивость, и за твои удачи, и за все, но, пожалуй, более всего за Солженицына… – Удержался и здесь, уже повернув душевный рычаг на „так тому и быть“, т. е. на уход из „НМ“ и т. п.» ( А. Твардовский , Новомирский дневник, 1961–1966. С. 170).

Как отмечено 8 июня в докладной записке Идеологического отдела ЦК КПСС, это письмо в «Правду» В. Аксенов принес «„по своей инициативе“. <���…> С подобными заявлениями выступили в „Правде“ Р. Рождественский, А. Васнецов, Э. Неизвестный» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 635).

«Это было странное время, – вспоминает Евтушенко. – Никогда меня так не громили в печати и на собраниях, как тогда. И никогда я не чувствовал такой народной любви, как в те недели и месяцы. У меня тогда появилась строчка: „Как нежен гнев народа моего…“ – но стихотворения об этом я так и не написал. Я получил массу писем, люди присылали деньги, думая, что я нуждаюсь. Это были в основном рабочие. Одна четырнадцатилетняя девочка прислала три рубля, сэкономленные на мороженом. Это было очень трогательно. Деньги я, разумеется, отправил обратно, а девочке послал книжку с надписью».