Василий Титов - Соловьи

Но рамбулье на сырых, полузаболоченных почвах часто гибли, особенно молодняк. Овца, привыкшая к сухим степным пастбищам, заражалась на сырых почвах легочным ленточником, падеж овец был велик. Инженер требовал помощи, просил осушения пойменных низин, борьбы с ленточником. Помощи ему такой оказать не могли.

Павел Матвеич на ногах своих исходил все угодья «Большевика», прикидывая, что можно сделать с этим хозяйством. Эту «экспедицию», как он сам называл свой поход в «Большевик», Павел Матвеич предпринял тут же, как только у него возникли подозрения о неминуемом на него нападении Порываева. О нет, Павел Матвеич не хотел быть застигнутым врасплох. Хоть он знал это хозяйство и до этого и бывал в нем, но не настолько хорошо, чтобы дать исчерпывающий ответ, что с ним делать.

«Большевик» по области значился хозяйством животноводческим. Ему нужны были выпасы и корма. И вот тут Павел Матвеич, обходя угодья и селения хозяйства, пришел вновь к выводу — надо отдать «Большевику» в пользование Дубки.

Но теперь пришло время сказать и о том, что такое Дубки.

В каждой области и даже в каждом районе есть какое-либо и чем-либо примечательное свое место.

Под Красноярском вон есть чудесное место, гордость красноярцев — Каменные Столбы. Сколько бы ни рассказывал красноярец о своей области, как бы ни расписывал красоты своего края, он ничего путного о нем не расскажет, если не начнет с Каменных Столбов.

В той области, в которой жил и работал Павел Матвеич, есть место Двенадцать Дубов. И хоть их там не двенадцать, а все двадцать четыре, да не в счете дело. Дело в том, как говорит людская молва, — под этими дубами были написаны «Черкесы», милая юношеская поэма Михаила Лермонтова. И попробуй докажи, что «Черкесы» юным Мишей были написаны здесь, возможности никакой ни у кого для этого нет. Только и есть, что у автора в черновой тетради надписано над поэмой: «В Чембар за дубом». За дубом! Что же, в этих Чембарах только и дубов было тогда, что эти двадцать четыре? А вот поди сруби эти Двенадцать Дубов, как вся Белынь осиротеет, и никто уже туда не пойдет в весенний майский праздник чай пить или собирать ландыши. Душу этим действом вынешь у белынцев и навек оскорбишь.

Дубки за Ивантеевкой в Шуйском районе тоже были своего рода реликвией для шумцев. Ивантеевские Дубки — это степное, никогда не паханное пространство всего в тысячу сто гектаров, остров, остаток тех полуковыльных, полутравных степей, от которых теперь ничего не осталось. На этом пространстве, прочно сковывая задерненные овраги и отвертки, ютились и остатки некогда могучей дубовой, зеленой державы, сплошного дубового леса, от которого теперь только и оставались на всей этой земле расчлененные на острова одинокие дубравы. Их все же называют лесами, иначе и не назовешь. Как назовешь зеленый остров в поле из высокоствольных дубов, ясеней, лип, малинников, бересклета, одиноко вставший на многоверстном пространстве? Конечно же, лес!

В Дубках лес не главенствовал, главенствовала никогда не паханная степь.

Просыпалась эта степь рано. Едва снег сходил с полей, прыскала она сквозь порыжевшую свою траву первыми цветами сон-травы и розовыми цветами низкого, приземистого василька, называется в ботанической науке который васильком Маршала.

Едва апрель уходил и намечался, проклевывался май, прыскала степь золотыми цветами горицвета, кружила, вихрила белыми разливами степных анемон, чаровала фиолетовыми гребешками крупнолистых ирисов.

А едва май уходил и проклевывался июнь, белая таволга вперемешку с голубой незабудкой и нивяником охватывали ее со всех сторон белым пожаром, среди которого жаркими кострами пламенели куртины алых диких пионов.

Июль — на ее просторах бушует белый качим и разливает тончайший аромат белый, крупный, степной василек, вклиниваясь островками в разливы алого наголоватника. А коли август на дворе, то и тогда степь в цвету, — черная чемерица, врачевательница многих болезней, чарует зашедшего своим цветеньем, а возле дубрав дудники и анисы еще не переставали цвести.

Двенадцать стадий цветения, двенадцать их цветовых аспектов насчитывали местные ботаники на степи, двенадцать раз за весну и лето принималась степь цвести. На одном квадратном метре степной этой почвы до пятидесяти видов растений уживались сразу, и было все это похоже на гигантскую ботаническую копилку, сбереженную среди распаханных полей и дубрав.

А если кому приходилось брать заступ и копать в ней землю — лежал под заступом на полтора-два метра вниз такой чернозем, какого в свежести своей и силе мало где можно было сыскать. Чернозем этот за века сделали те растения, что испокон веков и поныне росли на ее просторах, и не нужно было много ученому гадать, как он сложился из белесых и плотных глин, — все могла сразу рассказать одна вырытая опытная траншейка.

В иных местах на степи валами скатывались разные горошки, в других местах бушевал желтый эспарцет и шалфей поникающий, а в дубравах сныть боролась с ландышем и терновник высылал свои авангарды в степь, готовя место и почву для дуба.

Водился в степи барсук, лиса жила, малый хомяк селился. В лесу Бабкина Дубрава стояла сторожка лесника Федулова да егеря-наблюдателя Фокина. Зорко берегли эти люди Дубки от потрав и порубок. Души в ней не чаял старый ботаник, профессор областного сельскохозяйственного института Аркадий Дмитрич Персиянинов. Его радением Дубки были сохранены и уцелели.

Персиянинов на ней не одно поколение ботаников и агрономов выучил. «Клад неоценимый», — говорил он о степи. Оно и так. Где найдешь еще такую нетронутую? Разве что под Курском? Там лежит заповедная Стрелецкая степь. Дубки не хуже были. Разница только в том, что под Курском — официальный, государственный большой заповедник. Дубки же местным иждивением как заповедник держались.

Уже не раз в течение многих лет поднимался в области вопрос: на что они, Дубки-то эти? Отдать бы их какому колхозу. Хоть вот «Заветному», под высокую руку хорошего хозяина Платона Кузьмича Порываева. Но Порываев не только не принимал этой чести, а как мог всеми силами громил тех, кто выдвигал такие прожекты.

Сам Порываев вырос возле этой степи. Он знал, что она значит для селян окружающих ее деревень. Дубки для них были тем вечным веселым местом, куда по весне и на праздники сходились люди на гулянья, куда старики, перед тем как слечь и не вставать больше, со всем, что есть на земле хорошего, прощаться приходили. Иной сколько лет уж в ней не был, а как зацветет она, погонит, покатит через поля волны отменного и вольного своего аромата, к ней лицом повернется и по запаху этому догадывается, что в ней цветет.

— Эй, Митрич! — кричит со своей завалинки на другую. — Таволга пошла, слышь, как веет?!