Василий Титов - Соловьи

Так и про липу, так и про разные цветы, когда расцветут.

А покос? Степь косилась. Только отдельные участки ее, не косимые для опытов, веяли седым ковылем-сухотерпцем. Остальное все шло под косу. Сено — хозяйствам, что вокруг нее. А с покосом на деревню и радость шла. По ро́вну — косилки идут, по низам и оврагам — мужики — в косы траву. К полудню все пестрит от бабьих сарафанов. Грабли так и переворачивают ряды, трава так и сохнет на солнце. А стожение копен? А вывозка сена? Что там — праздник!

Вот эти-то Дубки, не считаясь с тем, что они для ивантеевцев, да не только для них, а и для других криница неиссякаемой радости и душевного здоровья, ничего не ценя этого, Павел Матвеич и решил оттягать в пользу «Большевика». О, Павел Матвеич бойко решил вопрос! О, теперь он не боялся, что его упрекнут в отставании «Большевика», потому что придумал он для него всеисцеляющее средство. О, это было совсем не то движение со стороны Павла Матвеича, чтобы только защититься от упрека, — по его искреннему убеждению, и здесь он видел только государственный смысл. Раз «Большевик» — животноводческое хозяйство, ему нужны луга. Степь для его рамбулье наилучшее пастбище. А к тому же пора порасширить и коровье стадо. К чему они, эти Дубки? Только перевод денег на неопределенную затею? Два раза уже вставал вопрос о сторожах, что Дубки охраняют и живут в них помещиками. Какую пользу приносят они и эти Дубки? Тысяча сто гектаров земли почти никому не служит! Вот если передать эту степь «Большевику», то сразу хозяйство на ноги встанет. На ней и под пашню выкроить будет можно гектаров пятьсот. Вот в чем видел государственный смысл своего предложения Павел Матвеич.

Правда, любуясь однажды ее цветением, Павел Матвеич и сам воскликнул:

— Красота-то какая!

Но тут же и подумал: «А что в ней, в красоте-то?»

Но сознавал ли Павел Матвеич, что столкнется он тут с сопротивлением? Сознавал. Боялся ли неудачи? Нет, не боялся. Он еще в прошлом году говорил об этом и предлагал эту идею. Не прошла потому, что просто про нее забыли. Теперь вспомнят!

За свой агроминимум Павел Матвеич не боялся. Мало, что им руководствоваться придется, — приучит он еще с самолетов массивы хлебные подкармливать. И ты, ты, товарищ Порываев, будешь все это делать. Со стороны «Большевика» Павел Матвеич себя уже застраховал. Ему — Дубки. А тебе, товарищ Порываев, как бы не пришлось принимать и хозяйство «Большевика»! Слишком ты засиделся в «Заветном». Слишком большой стал, слишком поучаешь многих.

И Павел Матвеич немедленно приступил к подготовке осуществления своего плана. Лучше помощника в этом деле и ожидать нельзя было, чем Килков. Павел Афанасьич с полуслова понял Павла Матвеича и насчет Дубков и «Большевика», и насчет перешерстить. Надо было людям дать такую встряску, по их мнению, чтобы они «заработали, бегая». Агроминимум должен выполняться, надо дать понять это всем. А с этой целью Килков и Павел Матвеич стали осаждать и Ивана Иваныча Глазырева, своего начальника, а он — преда Кутафьина, и дело пошло. Павел Матвеич заручился в этом вопросе и дружбой с Комуновым, работником обкома, спеца по животноводству, чье мнение было не последним даже у Анатолия Васильича Протасова.

И дело сразу все пошло как по маслу. Оно пошло не только потому, что этого хотел Павел Матвеич, — оно пошло больше всего потому, что сам Анатолий Васильич был того же мнения, что надо перешерстить ради пользы дела. Так ли, иначе ли, а мнение Павла Матвеича, что с Дубками надо кончать, нашло поддержку у Протасова; что Серебнова из «Большевика» надо снимать, нашло одобрение у него же. Да было уже ясно и то, что с десяток других председателей тоже должны поменяться местами или совсем уйти. И все это тоже было решено бесповоротно.

И Павел Матвеич ликовал.

Битва с Порываевым развернулась у него неожиданно на совместном пленуме обкома и облисполкома, который собрался тут же, как был убран с полей хлеб и началась осенняя посевная. Пленум, собственно, этой посевной и был посвящен. Порываев налетел на него совсем неожиданно, но именно с тех позиций, против которых Павел Матвеич успел уже защититься. Он подверг такому полному разгрому агроминимум Головачева, назвав его «прожектиком», что даже сдержанный и спокойный Сергей Анастасьич Кутафьин не выдержал и взял слово «к ведению заседания». Не соглашался Платон Кузьмич и с тем, что Дубки отдавались, по слухам, «Большевику», и с тем, что его совсем делают животноводческим.

Павел Матвеич не любил выступать — говорить он не любил, охотно всегда отмалчивался он на собраниях. Но поневоле заговоришь, когда тебя поливают с ног до головы разными помоями. И тут он был вынужден выступить, и он встал. Четко, веско, медленно он сказал:

— Товарищ Порываев. Вас слушать сегодня и больно и досадно. Вопрос с Дубками решен. Он не стоит того, чтобы и агроминимум смешивать вместе со своими расчетами. Своим выступлением вы мешаете выправить нам хозяйство «Большевика». К тому же и зазнайство вас, видимо, портит. Какое вы имели право в эту уборку отказаться от раздельной жатвы, когда есть указание о ее введении. Какое вы имеете право мешать перестройке «Большевика»? У вас есть иное предложение? У вас есть иной рецепт? Тогда вам и бразды правления в руки. Тогда, как признанный вожак, и за дело — идите в «Большевик» и вытаскивайте хозяйство. Долг честного коммуниста поступить так.

И удивительное дело — Павла Матвеича поддержало большинство. Даже Бурчалкин выступил в его защиту и сказал:

— Легче агроминимум критиковать, труднее его выполнить. Что же касается «Большевика», то лучшего хозяина ему и не надо, чем Платон Кузьмич Порываев.

Павел Матвеич очень был удивлен выступлением Бурчалкина. «Что там у них произошло, на чем разошлись? Два закадычных друга и — в штыки?!» — подумал он с глубоким удовольствием, что там у них что-то случилось.

Не знал Павел Матвеич, что Клим Афанасьич так защищался, не знал он, что и у Бурчалкина прорехи в хозяйстве есть. Он был по-прежнему директором в совхозе «Подлучье», куда попал с легкой руки Павла Матвеича, не бросал и «Ополья», превратив «Ополье» в сносную откормочную базу. Но к нему уже Павел Матвеич никак не касался — эти хозяйства были от него отрезанный ломоть, ими распоряжалось Министерство совхозов.

Зато, когда Павел Матвеич выступал, он о другом думал — о друге своем по работе Павле Афанасьиче Килкове. Он так подковырнул Порываева для того, чтобы возможно проще очистить место для Килкова. Почему? А потому, что с Килковым случилась беда.

Если Порываев в порыве своего административного упрямства отказался в уборочную провести раздельную уборку колосовых, то Килков в порыве такого же административного увлечения наделал в одном из колхозов много беды.