Василий Титов - Соловьи

Дело в том, что в тот год раздельный метод уборки хлебов проводился впервые. Впервые на полях появились лафетные жатки, и впервые еще хлеба валили в валки дозревать и сохнуть. Потом предстояло пустить комбайны вдоль валков, чтобы обмолотить их. Сокращалось время уборки. В этом был главный смысл работы.

Не понял Килков, что в административном раже делает глупость. В колхозе «Клич», как уполномоченный от обкома, он повалил триста гектаров низкорослых хлебов в валки. А когда пришел срок молотьбы, ни один комбайн не мог поднять с пажити такие короткие стебли, что их с трудом только и можно было собрать, что простыми граблями.

Негодовал на Килкова Сергей Анастасьич Кутафьин, негодовал и Протасов. За страдой уборочной так и не решили, что делать с Павлом Афанасьичем. А когда прошел пленум, когда близилось время наказания и решен был вопрос переброски Порываева в «Большевик», решил Павел Матвеич осуществить надуманное на деле. Когда встал вопрос, кого же послать в «Заветное» предом, Павел Матвеич назвал Килкова. Назвал убежденно, веско, чувствуя в душе, что чем-то за преданность надо платить Килкову, с которым выиграл битву. Про себя он считал, что в жизни его это было еще одно «Федькино дело» и управился он с ним хорошо. К тому же Килков, может быть, еще и дальше пригодится, а в хорошем хозяйстве Килков с делом справится.

И пошел Килков предом в «Заветное», а Порываев — в «Большевик». Через три года Килкова из «Заветного» сняли. Чуть не развалил он это хозяйство, чуть к разору не привел. А старик Порываев «Большевик» поднял, поставил на твердые ноги. Но было это уже тогда, когда Павел Матвеич в облисполкоме не работал, а трудился в обкоме. И было это до того, как его «бить» начали. Дело в том, что у Павла Матвеича перед этим было еще почти что новое «Федькино дело». И если уже не совсем такое, то близкое к тому, и в решении его судьбы оно сыграло совсем не малую роль. А шел уже тысяча девятьсот шестьдесят второй год по календарю, третий год службы Павла Матвеича в обкоме. Каково было течение жизни Павла Матвеича в эти годы? А неплохое течение жизни было у него.

Эльвира по-прежнему жила деловито, броско, как бы небрежно. С утра допоздна она в своем учреждении. С утра допоздна она по клубам и кружкам ездит или сидит на прослушивании у Сереброва и восхищается голосами открытых ею талантов и даже гениев. Борис Астафьич улыбается в седой ус, подхохатывает иногда — гениев он не признает. Эльвира Прокофьевна протестует, не соглашается, спрашивает:

— Неужели я ошиблась, неужели он не талант, не гений?

— Гениев сразу не бывает, — отвечает старый педагог, музыкант и местный композитор. — Гениев труд выковывает. И то только тогда, если есть у гения талант.

Эльвира Прокофьевна не соглашается. Для Сереброва это не важно. Он любит отечески Эльвиру Прокофьевну, ее увлеченность любит, она помогает создавать ему в городе народную филармонию.

Павел Матвеич ждет ее по вечерам терпеливо, готовит чай, закуски, свежие местные анекдоты обдумывает. Или сочиняет о том, как кто и что говорит. Вот, например, Анатолий Васильич Протасов всегда говорит вместо чутье — чучье, вместо останется — останётся. Его новый знакомый и сослуживец по обкому Комунов, когда ему не сидится, говорит — си́жу нет, а когда в ухе зуд, говорит, что у него в ухе першит.

Эльвира придет усталая, бросит вещи, какие с ней весь день были, на диван, за махровое полотенце возьмется — и в ванну, И оттуда уже ее голос слышен:

— Павлик, а Павлик, какой я талантище на котельном разыскала! Бас! Не меньше Дормидонта будет.

Павел Матвеич слушает, смекает: а кто же это такое — Дормидонт? Смекает, а спросить боится. Спроси — она сейчас же ответит:

— Простота! Элементарных вещей не знаешь! Максим Дормидонтыч Михайлов, народный артист СССР. Из дьяконов или протодьяконов, что ли, в люди выбился.

Павел Матвеич не удивляется. Михайлова-то он знает. Но почему Максим Дормидонтом оказывается, а Михайлов — элементарной вещью, понять не может. Но опять не возражает — боится разгневать Эльвиру.

Потом чай, отдых, сон. Потом опять на работу. Иногда приятные покупки, иногда кинотеатр, спектакль приезжих артистов. Раз в год оба на курорте. Чаще всего Ессентуки или Кисловодск. И всегда вместе.

К этой поре Павел Матвеич обзавелся и новыми друзьями. Любил ходить к нему в гости Комунов. Особенно, когда Эльвира бывала в отъезде, любил ходить он. Денис Лукич Комунов был страстным, прирожденным охотником. Он мог часами рассказывать о своих былых охотничьих приключениях и особенно о том, как он раз стрелял в говорящего зайца. Собственно, заяц ни одного звука не произнес. Но Комунов ясно видел, что заяц — говорил. Заяц стоял на пеньке, поднимался на задних ногах, махал на Комунова передними, и было ясно видно, что он что-то говорил своими толстыми губами. Ну вроде чего-то такого: уйди, мол, Комунов, не стреляй, это же нехорошо, будь гуманистом.

— Потом, — рассказывал Денис Лукич, — я догадался, что это была зайчиха. Она и лапами-то на меня махала, чтобы от выводка своего отвести. Должно быть, только опросталась, и выводок был тут где-то поблизости. Ударил. Промазал. А когда пришел домой — чую, что я глухой. Оглох и подслеп как-то в поле. Так вот, оказывается, почему я не слышал того, что мне говорила зайчиха.

Павел Матвеич смеялся его рассказам, был доволен вечерами, проведенными в обществе Дениса Лукича. Комунов познакомил его с председателем местного Общества охотников Гаврилом Гаврилычем Варгановым. Этот охотник был хоть куда. С этого дня ружье Павла Матвеича даже в сроки, запрещенные для охоты, подолгу у него не залеживалось дома. А еще к этой поре Павел Матвеич сошелся, хотя и не очень тесной дружбой, со своим сослуживцем Павлом Зуевым.

Павел Севериныч Зуев был родом сибиряк, а с виду очень сухой, жердистый, как говорят, «долгий» человек. В обкоме он работал штатным пропагандистом, был лектором. На лекции, по заданиям или на различные семинары он всегда ездил с большой охотой. Когда-то Павел Севериныч работал в Москве, заведовал парткабинетом в одном из райкомов большого рабочего района, а потом с кем-то и в чем-то не сговорился, с кем-то и в чем-то не сошелся, а вскоре очутился в этом большом областном городе, где и осел прочно.

Павла Матвеича Зуев уважал. Уважал, как он говорил всем открыто, за принципиальность, выдержанность характера, за знание дела, которое вел Павел Матвеич, за высокие моральные качества. С мнениями Зуева везде считались, особенно сослуживцы в обкоме. Павел Матвеич знал слабые стороны Зуева, но никогда виду не показывал, что знает их, и держался с ним скромно, принципиально скромно. С виду можно было сказать, что оба они были как бы добавлением друг к другу. Впрочем, Зуев ценил и Эльвиру, которую знал уже давненько, и ценил все за то же, то есть что и она была, как он говорил, «партийно выдержанна, принципиальна и деловита».