Василий Титов - Соловьи

Зуев не любил брюзжащих. Всех тех, кто мало-мальски был склонен к критике, он называл брюзгами и презирал таких. Павлу Матвеичу, наоборот, все брюзги были безразличны, если они не мешали ему. Всех, кто был брюзгой или не был брюзгой, он относил к понятию «масса», даже тех сослуживцев, с которыми работал. А уж ежели с кем он не работал, а только встречался, сталкивался, эти все для него были только «масса».

Слово «масса» для него звучало точно так же, как для иного торгаша «масса творожная». Масса и масса, из которой что-то всегда надо делать. Он не считал, как Повидлов, что не человек для субботы, а суббота для человека. Он считал наоборот, что люди — масса и эта масса живет для той субботы, которая, в конце концов, должна прийти.

Зуев любил бывать у Головачева. Ему нравилась эта бездетная семья. Своя семья у него развалилась, жил он в общежитии обкома и к уюту тянулся. Павел Матвеич любил Зуева принимать в своей комнате, в своем кабинете, как говорил он. В нем было уютно, чисто, просторно.

На столе у Павла Матвеича лежали, как и в Житухине, слева тетради и деловые книжки, справа на особом месте том Тимирязева с дарственной надписью Боневоленского. Эту книгу Павел Матвеич любил держать напоказ. Хоть он в нее годами и не заглядывал, все же лестно было, если кто брал книгу, убедить гостя в том, что он почти прирожденный агроном. Вон ведь с каких пор эта надпись — с самой школьной скамьи!

Когда приходил Зуев, он всегда брал эту книгу в руки, листал.

Между ними однажды произошел такой разговор. Взяв книгу в руки, прочитав в который раз дарственную надпись, Зуев сказал:

— Да, корифей Тимирязев, один из первых и крупнейших популяризаторов великого Дарвина. Первый в России все о нем поставил на место. Но скажите, Павел Матвеич, как вы думаете, близка ли нам теория эволюционного развития Дарвина в наши годы? Не ближе ли нам Мичурин?

Павел Матвеич отвечал:

— Если бы полностью нам была близка теория Дарвина, то мы бы ее в свое время не поставили на задний план. Нам ближе Мичурин. У Мичурина есть теория расшатывания наследственности. Наследственность расшатывается, прививается новое. Схематично, конечно, говорю. Но это уже революционная, а не эволюционная теория. Были недавно такие люди, которые это понимали.

Они пристально посмотрели друг другу в глаза и поняли друг друга. Зуев сказал:

— Во всяком случае, в то время я не чувствовал колебаний, — сказал он. — Я на каждый день знал, что мне делать. По железному порядку жил.

— И по какому порядку! — убедительно сказал Головачев.

В этот вечер они больше ни о чем не говорили. В этот вечер они прониклись каким-то таким уважением друг к другу, что слов не надо было, — нужно было молчание. Они пили кофе с лимоном, молчали и смотрели журналы.

Такая-то вот дружба завелась у Павла Матвеича с Павлом Зуевым. Она была ему не очень-то и нужна, но приятна, и он дружил с Зуевым.

Вот так жил Павел Матвеич после того, как укрепился хорошо в обкоме, и после того, как выиграл бой за свой агроминимум и за место, как он считал, в жизни. Что было в это время его антенной? Само время.

Бывая в курортное время проездом в Москве, Павел Матвеич там кое-что успел уже сделать для себя. Были уже знакомые у него и в сельхозакадемии, и в Министерстве сельского хозяйства были знакомые. Торил Павел Матвеич дорогу к столице. Но как еще далека была она от него! Тем не менее и без Москвы для Павла Матвеича эти годы и в облцентре этом старом были счастливыми.

Вот в это-то счастливое для Павла Матвеича время, а именно зимою шестьдесят второго года, и начала копиться для него гроза. Гроза копилась, но Павел Матвеич жил счастливо и совсем не знал, что она надвигается на него.

А первым признаком этой грозы был вот какой признак. Однажды в эту зиму, вскрыв, как делал это Павел Матвеич каждоутренне, почтовый ящик, принес он и положил на стол Эльвиры безобидное письмо откуда-то со Смоленщины, от которого Эльвира пришла в восторг.

— Вот память-то, вот память-то у девочки! — вскричала она. — Павлик, Павлик, прочти! Это же очень интересно. Лет шестнадцати, что ли, я оставила эту девчонку, когда эвакуировалась. А она вспомнила, разыскала, пишет.

Письмо было из Хичславля. Писала какая-то Дуся Тыршонкова, напоминая Эльвире Прокофьевне, что она ее воспитанница и память о ней хранит до сих пор. Дуся Тыршонкова сообщала, что узнала о ней из газеты «Советская культура», в которой писали о ее успехах по созданию народной филармонии в области и о том, как она неутомимо выискивает и собирает народные таланты.

«Вот такой, еще маленькой девчонкой, нашли вы и меня, когда работали в райкоме комсомола, и с тех пор я о вас берегу память, — писала Дуся. — Мое увлечение — наш местный Хичславльский хор, в котором пою и даже руковожу. Работаю на той же самой фабрике, где работала ваша мама, с деревней своей связи уже не имею. Как бы я хотела встретиться с вами! Письмо я посылаю на вашу филармонию, не знаю, дойдет ли, а если дойдет, ответьте, пожалуйста».

На конверте рукою Сереброва был надписан точный адрес Эльвиры Прокофьевны, и она была очень благодарна старику за внимание и за то, что он переслал это письмо на дом.

Прочитав письмо, Павел Матвеич с веселостью в голосе сказал:

— Ну что же, и хорошо! Видишь, докуда о тебе слава дошла. Так держать! — сказал он с веселым смехом и заторопился на работу.

— Нет, ты подумай, Павлик, сколько лет прошло, а обо мне там помнят. И я ее хорошо помню. Маленькая такая, востроносенькая, черненькая. Голос звонкий, музыкальный, и драматические задатки есть. Я ее под Хичславлем в одной школе открыла, на самодеятельном вечере. А потом она в Хичславль учиться приехала, у тетки жила. Надо написать ей — пусть приезжает.

— Что же, давай, давай! — с еще большим весельем в голосе ответил Павел Матвеич и шмыгнул к вешалке одеваться.

Как раз в эти месяцы, в эти зимние дни Павла Матвеича посетил такой энергический подъем, такая у него была душевная и физическая слаженность во всем, что он от избытка сил и счастья не знал куда себя девать.

Осенью настроение его было плоховато. Осенью наметился по области существенный просчет в мясопоставках, увеличения которых требовали из Москвы. Год был урожайный, корма уродились, силосная кампания прошла хорошо, скот был на всю зиму обеспечен кормами. И Комунов, и сам Павел Матвеич всем были довольны, а особенно тем, что уродились корма, что коровы дают молоко и нет опасности остаться перед самой весною без кормов, как часто случалось в минувшие годы.

Но омрачало настроение и Комунова, и Павла Матвеича то, что целиком по области выявился тот самый просчет, когда область не могла справиться с мясопоставками, на этот раз, может быть, завышенными Комитетом заготовок.