Василий Титов - Соловьи

— Раз так, то пусть и будет так, — сказал Павел Матвеич, и через полчаса, созвонившись, они сидели уже в жарком кабинете Кутафьина.

— Елочки-палочки, — восторженно говорил, рассматривая фотографии, Сергей Анастасьич. — Варганыч, друг, так это же богатство!

— Богатство и есть, — отвечал польщенный Гаврил Гаврилыч.

— И сколько, говоришь, — три тысячи голов?

— Не мене, — отвечал Варганов.

— И каждая животинка не мене весит, чем корова?

— Отбросив молодняк, так сказать можно будет, — отвечал, рдея, Гаврил Гаврилыч.

— И ежели половина на половину взять, то сколько это мяса будет?

— Можно и подсчитать, Сергей Анастасьич, — еще более рдея, отвечал Гаврил Гаврилыч.

— Однако, — заключил, задумавшись, Кутафьин, — государственное — государству принадлежит.

И поднялся Павел Матвеич и сказал:

— У нас все государственное. Даже те коровы, что в стойлах стоят. Народное. По-государственному к этому и подходить надо. Нам нужно насытить мясом областной рынок. Ведь мы свое дело сделали. Мясопоставку выполнили. Вот мы и просим государство распорядиться еще одним нашим богатством — стадом не коров, а лосей. В виду еще и то надо иметь, что эти заготовки мы можем ввести в план, отчего выполнение его увеличится, точнее, мы его намного перевыполним.

На это место своего замечания он особо нажал, зная особенно болезненную страсть Кутафьина к различным перевыполнениям. Кутафьин всегда очень пугался, когда в чем-либо по заготовкам, севу ли, уборке ли получались только круглые все сто процентов. Тогда он с тревогой спрашивал:

— А как же с перевыполнением? Без него нельзя!

Перевыполнять он учился всю жизнь, без этого своей деятельности он себе не мыслил. Павел Матвеич закончил свое замечание так:

— Все это важно. Тем более, что размножившиеся лоси портят лесные посадки, о чем тоже есть сведения.

И он указал на бумагу, взяв ее из очень красивой алой папки Варганова, где хранились бумаги этого содержания.

— Э, была не была! — вскрикнул Кутафьин и сказал: — Готовьте бумагу! С Протасовым согласовано?

— С Протасовым вам согласовывать полагается, — отвечал с достоинством Павел Матвеич.

— Поперед батька́ не лезь, — вставил, краснея, Варганов.

— Идет Марья за Якова! — заключил весело Сергей Анастасьич. — Дело дельное. Готовьте бумагу.

И бумага была изготовлена и скоро пошла в Москву, и, к удивлению самого Кутафьина, скоро на нее был получен ответ, и не какой-нибудь сухой, затяжной, бюрократический, предполагающий долгую тяжбу и переписку, нет, а исключительно быстрый и благожелательный. Разрешалось отстрелять именно столько лосей, сколько просили с места. Лишь маленькая оговорка была — рекомендовался отстрел главным образом быков, максимальное бережение самок с самым строгим учетом воспроизведения поголовья.

И в конце октября, когда окончился по болотистым лесам и осинникам лосиный гон, затрещали выстрелы. Команды егерей и вольных охотников били лося и для себя и для мясопоставки.

Эта «лосиная кампания», как уже называли этот массовый отстрел лосей в области, отбраковка скота по колхозам скоро улучшили снабжение области мясом, появилось оно и в магазинах и на базарах, следствием чего было то, что многие работники как-то повеселели. Павел Матвеич, чутко все и всегда воспринимавший, заметил сразу эту перемену в настроении начальства. Сразу как-то смягчился к нему и посуровевший было с осени Анатолий Васильич, благорасположился к нему вновь и Кутафьин, а Комунов, совсем было опустивший голову, расцвел как маков цвет и даже шутить стал:

— Не имей сто друзей, а имей сто лосей.

Эту зиму Павел Матвеич прожил вполне счастливо и деятельно и сам побывал не раз на лосиной охоте, не без удачных выстрелов.

Однажды в конце всей этой «лосиной кампании» к нему пришел Варганов и сообщил, что Кутафьин тоже хотел бы побывать на охоте и «повалить какого-никакого бычка».

— А что он, охотник, что ли? — спросил Павел Матвеич.

— Да охотник он никакой, — сознался Варганов. — Охотник он плохой. Но уважить бы надо.

— Что же, уважить так уважить, — отвечал Павел Матвеич. — Но как, чем?

— Да есть один лосёк на примете, — отвечал Варганов, — его и предложим. Стар лосёк-то, да ничего. С молодым ему и не справиться.

— Давай, — сказал Головачев и начал заниматься своими бумагами.

Он начал заниматься бумагами, а Варганов пошел сообщить Кутафьину эту приятнейшую новость.

«Лосёк», о котором сообщил Головачеву Варганов, был старый бык с тринадцатью отростками на рогах, осторожный, но уже не чуткий зверь, который много лет назад пришел жить на Робье болото, да так с того дня и остался жить возле сторожки деда Митрохи, как раз там, где сходятся клинами административные границы Житухинского, Рогачевского и Понизьевского районов.

Я говорю потому — остался жить, что это точно соответствует действительности. Нет у лосей постоянных стоянок, особенно летом, далече бродят они в это время года. К зиме возвращаются на те места, где зимовали, да и то не всегда, а тогда, когда там все по-старому, когда ничто вкруг не изменилось, и живут почти что оседло всю зиму, кружась все по той же облюбованной и знакомой им площади. Так у всех лосей без исключения жизнь идет.

У этого лося все было иначе. И не потому, что он был слеп. Два страшных мутных бельма лежали на его зрачках и мешали ему что-либо видеть. Старик Митроха как только увидел на Робьем болоте пришельца, так сразу и взял его под свою защиту, с первого дня поняв, что лось слеп. Старик прозвал его Слепышом и запретил ходить на Робье болото сыну своему Юшке, парню непутевому и жадному.

Слепыш скоро прижился к новому месту и уже никуда больше не уходил от Робья болота. Иногда по летам заходили к Робью болоту молодые лоси и малость кружили здесь. Слепыш их чуял, но не волновался, а только пофыркивал, давая знать, что хозяин здесь есть. Молодые уходили, не возвращались. Слепыш же не искал и не хотел уже никакого общества, кроме того, что у него уже было. К этой поре он много уже знал из того, что окружало его, что было уже его, без чего он не мог жить, и не знал, можно ли жить без этого.

По зимним ночам он знал, с какого дерева и где спросит с него «шубу» филин, выкрикнув свое обычное — «шу-бу!». По осеням он знал, где по первоснежью лягут лисьи следы и от них будет пахнуть терпким, не лосиным, противным запахом. Но он также знал: где есть этот запах, там всегда можно бродить спокойно и драть кору с поваленных ветром осин.

Летом знал он, что у черных больших и шумных птиц, которых знавал он еще зрячим и встречал в мшарниках и на гарях, начинают взлетать дети, но только взлетать. Тогда, в эту пору, он знал, где он находится, и ему представлялся по памяти вид сухого мшарника, где всегда можно безопасно лечь и дремать. Когда же в августе у молодых глухарей выпадает последний пух и все они покрываются черным пером, а хвост отделывается белой каймой — это тоже когда-то видел Слепыш, — знал он, где есть вокруг болота и другие безопасные места, потому что пух этот — запах его — приводил его и туда, куда перемещались птицы.